Более того, имам в мечети, что у Куфийских ворот, утверждает, что даже бумага, на которой написаны все списки Корана, и чернила, которыми он написан, тоже не были сотворены и существовали вечно! Что за вопиющая глупость! Ведь эта бумага сделана год или месяц назад самаркандскими мастерами, и можно даже назвать по имени того, кто ее создал! А посмотрите, сколько жен и наложниц у этого имама! Можно подумать, что он хочет заполнить своим потомством весь мир, чтобы оно расселилось по всем краям, как Яджудж и Маджудж* перед концом света!
Гости Абу Исхака опасливо переглянулись – речи почтенного ученого смахивали на ересь! Чтобы отвлечь его от опасной темы, Абу Исхак сказал:
– Достойнейший учитель, не расскажите ли вы нам о каком-нибудь из речении Хасана аль-Басри, которого мы еще не знаем?
Старик выпрямился и произнес:
– Каждый день я повторяю его изречение, которое советую запомнить и вам: «Нет ничего истиннее того, во что люди не хотят верить, – каждому придется испить смертную чашу».
Хасану не нравился старик, он был слишком важный и скучный, но видно было, что и Абу Исхак, и гости побаиваются его. Старик, оживившись, стал вспоминать другие изречения Хасана Басрийского, превозносить его ученость и благочестие и ругать нынешних улемов и имамов.
«Что хорошего в таких изречениях, они только наводят тоску», – думает Хасан, глядя на воду и перебирая в памяти все, что увидел и услышал тогда. Когда старик ушел, Абу Исхак и его гости стали смеяться над ним, а один сказал:
– Не о нем ли сложил Абу Муаз свои стихи:
«Не могу я видеть этого болтуна, что вечно сидит на рынке тканей,
У него шея длиннее, чем у стоящего или бегущего страуса,
Длиннее, чем у пятнистой жирафы, что у меня общего с ним?
Ведь он только и делает, что обвиняет людей в ереси».
– Нет, – возразил другой. – Это он сказал о его учителе и друге Василе ибн Ата.
– Да, – кивнул Абу Исхак. – Упаси боже попасться ему на язык, ведь его стихи через несколько часов повторяет вся Басра, и если он захочет опозорить кого-нибудь, то громко произнесет свои стихи, сидя на пороге дома, и мальчишки тут же подхватят их, как это было с Сулейманом ибн Али, наместником.
– А знаете ли вы, – подхватил кто-то из гостей, – что случилось недавно с одним из моих знакомых? Он снял верхнюю половину дома, в нижней половине которого живет Абу Муаз. Рано утром мимо этого дома прошел продавец рыбы. Его осел, подойдя к жилищу, громко закричал. Ему откликнулся осел, стоявший во дворе, и тут же заревел осел, которого хозяева держали на крыше вместе со своими овцами. Поднялся страшный шум, овцы испугались, и одна из них столкнула на землю большую глиняную миску, которая разбилась с грохотом, а осел стал барабанить ногами по крыше, так что дом едва не обрушился. Мой знакомый испугался до смерти, выбежал во двор и тут услышал зычный голос: «О мусульмане, наступил Страшный суд, разве вы не слышите, что архангел трубит в трубы и мертвые встают из могил?» Мой друг в гневе прибежал к хозяину дома и стал спрашивать, что за безумный живет под ним. Но тот ответил ему: «Разве ты не знаешь, что здесь живет Абу Муаз Башшар ибн Бурд?*»
Хасан представил себе, как ревут ослы, блеют овцы и испуганный постоялец мечется по двору, и засмеялся. Гости оглянулись на него, а Абу Исхак сказал:
– Тебе пора домой, сынок, мать, наверное, ждет тебя.
Мальчик вышел из лавки, хотя ему очень хотелось послушать, о чем будут говорить гости Абу Исхака…
«Вот бы когда-нибудь увидеть Абу Муаза и услышать его новые стихи», – думает Хасан. Он мысленно произносит строки, которые знали все в Басре:
«Если ты всегда упрекаешь друга,
То не найдешь никого, кто бы не упрекал тебя.
Живи один или доверяйся своему брату – ведь он
Иногда обидит тебя, а иногда будет сторониться обиды.
Если ты не выпьешь иногда грязную воду,
То будешь всегда испытывать жажду – кто из людей не замутил своего питья?»
Быстро стемнело. Мать собрала белье, и они направились к дому. Хасан уже не держится за руку матери, он может найти дорогу к дому и в темноте. Но сегодня необычно светло. Вдалеке мальчик различает силуэты всадников, освещенные неровным светом факелов. Всадники останавливаются у крайнего дома, спешиваются, входят внутрь, потом выбегают и, ведя коней за повод, стучат в следующий дом.
– Кого-то ищут, – шепчет мать, – а дети дома одни, как бы стражники не обидели их.
Они бегом бросаются к своему жилищу, но дорогу им преграждают стражники.
– Эй, женщина, ты куда? – кричит хриплый голос. – Покажи свое лицо!
– Что ты, – пугается мать, – это грех, я не могу открыть лицо перед посторонним мужчиной.
– Ничего, – хохочет стражник, – Аллах простит тебе этот грех, если ты действительно женщина, а не то тебе не сдобровать!
– Оставь ее, – вмешивается другой стражник, – разве ты не видишь, что это на самом деле женщина? Проходи, женщина, и поторопись, здесь прячется опасный бунтовщик, не поздоровится ни ему, ни тому, кто укрыл его. Беги же!
Хасан пускается бежать рядом с матерью, наконец они добираются до дома; услышав стук, хозяин сразу же открывает дверь.
– Входите скорей, – говорит он, – неспокойно стало в Басре, особенно с тех пор, как повелитель правоверных Абу Джафар разогнал еретиков, которые называли себя «равендиййя»*. Они окружили его дворец в Куфе и ста ли кричать: «Это наш господь, который дает нам жизнь и хлеб насущный!»
Они не хотели плохого Абу Джафару, а пришли в Куфу, как паломники ходят в Мекку. Эти глупцы поверили в то, что, как им говорили проповедники, будто халифы из рода Аббаса равны самому Пророку. А халиф так испугался, когда услышал их крики, что, не разобравшись, что происходит, выбежал из своих покоев в нижней одежде. Он бросился в конюшню, но там не оказалось ни одного оседланного скакуна. Халиф был в ярости и хотел тут же отрубить голову своему конюшему, но тот дал ему свою лошадь. Потом подоспели халифские войска и перебили всех этих ни в чем не повинных глупцов.
С тех пор халиф Абу Джафар стал очень подозрителен. Он возненавидел Куфу и ее жителей и переселился в свою новую столицу – Багдад. А теперь говорят, что в Басре скрывается один из потомков Али ибн Аби Талиба*, да упокоит его Аллах, злейший враг Абу Джафара. Будьте осторожны и не ходите по улицам после того, как стемнеет, не то стражники могут обидеть вас.
Хасан входит в дом. Мать уже хлопочет во дворе, готовит тюрю – похлебку из кислого молока с размоченными в нем лепешками. Хасан сыт, он ел у Абу Исхака лепешки из белой муки и немного меда, и ему не хочется даже смотреть на тюрю, а сестры и брат с жадностью набрасываются на еду.
А Хасан достает из глубокой ниши в стене светильник – глиняную лодочку, в которой вместо весла – железная трубочка со вставленным в нее фитилем. Другой конец фитиля погружен в масло.
Хасан взял огниво и высек огонь. Фитилек загорелся слабым желтым светом, его пламя слегка колыхалось от дыхания мальчика. Потом он снял с полки тоненькую тетрадь, сшитую из легких листов самаркандской бумаги. Эту тетрадь подарил ему Абу Исхак, когда узнал, что его ученик знает много стихов и сам пишет. В начале тетрадки Хасан вывел строки, которые запомнил еще в Ахвазе, и те, что услышал в лавке Абу Исхака.
Больше всего ему нравились стихи Имруулькайса. Как замечательно он описал бурный летний ливень, когда деревья под ветром кажутся похожими на отрубленные головы с развевающимися волосами! А как он сказал о себе: «Я гоню свои смелые рифмы, как доблестный юноша гонит коня!» А несколько дней назад Абу Исхак пригласил к себе сказителя, и тот, довольный обильным угощением и щедрой платой, обещанной хозяином, показал все свое искусство. Лучше всего Хасан запомнил стихи Имруулькайса о схватке орла со степным волком:
