Факт тот, что они заметны не были, особенно человеку, не слишком наблюдательному, какой была я, потихоньку и беззлобно завидовавшая ее веселости и остроумию. Мы с нею постоянно друг другу симпатизировали, хотя подругами не были и входили в разные студенческие компании. Товарищи по факультету любили и уважали Лизу – за независимость, эрудицию, ум, острый язык; на любую насмешку она умела ответить – и еще как! Мальчики в группе (а их было большинство) видели в ней «своего парня», с которым и о серьезных вещах поговорить можно, и пошутить, и «потрепаться».
Независимость мнений иногда ей вредила. Был такой инцидент: на экзамене по общему языкознанию профессору не понравилась ее манера дер жаться – она размышляла по ходу ответа, выражалась нестандартными фразами, не выпаливала вызубренные формулировки, даже легка поспорила с профессором, и он готов был поставить ей «тройку» или предложить прийти еще раз. Лиза предпочла последнее и пересдала экзамен на «пятерку». Мне передавала этот эпизод одна из ее сокурсниц, которая готовилась к экзамену вместе с Лизой и получила «пятерку» «с первого захода»: «Мне было так неудобно, я гораздо хуже разбиралась в материале, чем Лиза, ну так, поверхностно, и вот что вышло!»
Я не знаю, получила Лиза «красный» диплом или простой, но это не важно, официальные регалии ее не прельщали. Так или иначе, оба факультета она окончила блестяще – в смысле знаний и умений, успешно защитив оригинальную дипломную работу по испано-арабской литературе.
Но завершила она свое университетское образование в мрачном 1952 г. – в самый разгар борьбы против «космополитизма» и кампании против так называемых «врачей-вредителей», то есть в момент разгула антисемитской пропаганды в СССР на государственном уровне. При всех ее талантах о том, чтобы поступить в аспирантуру да и вообще остаться при Ленинградском университете, и речи быть не могло. Даже если бы И.Ю. Крачковский был жив, вряд ли бы и он смог чем-нибудь ей помочь.
Преемник Игнатия Юлиановича на кафедре, его ученик В.И. Беляев, прекрасно понимал трудности политической ситуации и невозможность их преодолеть, но в то же время высоко ценил Лизины возможности как потенциального молодого ученого; кстати, он никогда не называл ее «Бетси» или «Бетси Яковлевна», но всегда уважительно, в глаза и за глаза, «Елизавета Яковлевна». Бросать ее на произвол судьбы, не сохранить для арабистики было бы преступлением перед наукой, и Виктор Иванович договорился с известным арабистом М.А. Салье, переводчиком «Тысячи и одной ночи», который уже много лет работал в Ташкенте, в Институте востоковедения АН Узб. ССР, посодействовать ее устройству на работу по специальности в Средней Азии или в аспирантуру и взять на себя руководство ее кандидатской диссертацией.
Мечту об Арабской Испании пришлось на время оставить и писать диссертацию о средневековом арабском историке и философе Ибн Мискавейхе (932/936 –1030), но защищалась эта диссертация уже в следующий период жизни Лизы – московский, о котором речь еще впереди.
Среднеазиатский период протянулся сравнительно недолго и был заполнен педагогической деятельностью: сначала она работала в Бухарском институте усовершенствования учителей методистом по преподаванию русского языка, затем в Среднеазиатском госуниверситете (САГУ) преподавала арабский. Всегда, когда приходится преподавать язык, постепенно ликвидируешь все свои недоделки студенческих лет. Не знаю, были ли они у Лизы, – наверное, были, как и у нас всех, грешных, – но, так или иначе, к концу своего ташкентского пребывания она хорошо владела арабским языком, включая разговорный, в котором в наше время ленинградские студенты не имели почти никакой практики. Ее знания я смогла оценить в ту единственную нашу ташкентскую встречу, которая произошла осенью 1958 г. на I съезде писателей стран Азии и Африки. Я приехала в Ташкент в составе делегации восточного факультета ЛГУ; Лиза, в то время преподаватель САГУ, была переводчиком на съезде, и под ее опекой находился иракский поэт Бахр ал-Улюм, незадолго до того освобожденный из тюрьмы, куда он был заключен за антиправительственные стихи.
Мы с Лизой очень обрадовались встрече, и она позвала меня поработать вместе с ней. Помню, я тогда поразилась, как свободно она говорит по-арабски, как чувствует себя, точно рыба в воде, в любой обстановке. Лиза очень сочувствовала своему «старичку» – так называла она того пожилого поэта, явно растерявшегося в шумной обстановке съезда, – и очень помогала ему ориентироваться в непривычных условиях. «Старичок» импонировал ей куда больше тех знаменитостей, которые привычно выходили на трибуну и чьи имена были постоянно на слуху, – как и всегда, Лиза была независима в своих суждениях.
В том же 1958 г. Лиза познакомилась со своим будущим мужем, иранским политэмигрантом Каземом Шидфаром, и переехала к нему в Москву. С тех пор вся ее преподавательская и научная деятельность была связана с Москвой. С переездом Лизы в Москву мы стали чаще встречаться – на различных научных конференциях, диссертационных защитах и т. п.
Лиза, как мне кажется, легко влилась в когорту московских арабистов и быстро заслужила всеобщее уважение. Как и в Ленинграде, я ни от кого в Москве не слышала о ней сколько-нибудь пренебрежительного отзыва. Да и ей самой была чужда ориентация на те или иные подводные течения, какие возникают нередко в больших научных коллективах. Ее оценки всегда были нелицеприятны – в старом значении слова, то есть оценки честные, без оглядки на личности, оценки, не зависящие от положения оцениваемого и личного отношения к нему, не обязательно «неприятные», «неприязненные», как понимают это сейчас.
Ощущение независимости, уверенность в себе порождали и свободную, естественную манеру держаться в любой обстановке, что свойственно скорее нашим дням. Вот маленький эпизод. 70-е годы. Идет какая-то академическая научная конференция. У большей части докладчиков тексты написаны заранее, и они зачитывают их (как это было принято тогда) – кто монотонно, кто с выражением, голосом выделяя самые важные моменты. Выступает Лиза. Конечно, без всякой бумажки. Логично развивает свою тему – словно мыслит вслух. Завершила мысль. Обращается к председателю: «Сколько я времени заняла? Ах, всего 15 минут? Ну тогда я могу сказать еще вот о чем…» – и выдает блестящую законченную импровизацию, связанную с основной темой, ровно на 5 минут, исчерпав, таким образом, свой «докладный лимит».
Да, я ведь ничего не сказала о Лизиной службе в Москве – не могла же она просто быть мужней женой. После нескольких месяцев преподавания арабского на курсах Министерства внешней торговли Б.Я. Шидфар стала сотрудником Института международных отношений, последовательно – преподавателем, доцентом и, наконец, с 1976 г. – профессором; я уверена, всем новым, оригинальным, нестандартным, что появлялось тогда в программах института и методиках преподавания, кафедра арабского языка обязана ей.
Но, разумеется, преподаванием не исчерпывается вклад Б.Я. Шидфар в арабистику. Здесь, в Москве, развернулся ее дар подлинного литератора – переводчика и исследователя. Одно сопутствовало другому.
Есть много разных переводчиков. Одни, ремесленники, переводят ради денег, ради имени и славы кое-как, наскоро; другие, ученые-филологи, стремятся скрупулезно воспроизвести каждое слово автора и структуру его речи, создавая на русском языке как бы реконструкцию оригинального текста; для третьих же перевод – это прежде всего искусство, своего рода соперничество с автором, стремление постичь его мысль и душу, его видение мира, как бы сыграть его роль перед читателем; для этого нужен особый талант. А бывают редкие случаи, когда талант переводчика-художника сочетается с талантом ученого, и работа над переводом, требующая погружения в авторский текст, будит исследовательскую мысль. Тогда ученому, занятому переводом (пусть даже подстрочным), вдруг открываются в новом ракурсе законы индивидуального творчества переводимого автора и эстетические принципы, основополагающие для литературы народа, к которому он принадлежит, и эпохи, в которую он живет.