На следующее утро Бронислав на своем иноходце отправился с собаками в ближайшее зотовское лесничество, верст за десять от «Самородка». Здесь он устроил себе базу и каждое утро выезжал на разведку в сопровождении объездчика, угрюмого, пожилого сибиряка. Бронислав расспрашивал его о зверье, что здесь водится, изучал тропы, лежбища, отмечал особо интересные места и все старался записать.

Вернувшись к вечеру пятого дня в «Самородок», он застал у себя в комнате дожидавшихся его Шулима с Митрашей.

Шулим рассказал, что Евка безумно обрадовалась его блестящей карьере и переезду в большой город, но с чем туда ехать? Если они вложат все деньги в акции, то у них не останется на дорогу, на гостиницы, в которых придется жить, пока они не найдут квартиру в Харбине. Нужны большие деньги на все это да на то, чтобы одеться и жить прилично. Ведь одних полуботинок Шу-лиму нужно четыре пары, да костюмов пять, и еще демисезонное пальто, шляпа, перчатки, может, даже две пары перчаток. На зиму лисья шуба с выдровым воротником... А когда Евка начала считать, что нужно ей, то оказалось, что это обойдется в сотни и сотни рублей, они прямо в ужас пришли... Надо все распродать, с одним чемоданом ехать в Иркутск и там делать покупки. Но в Старых Чумах, когда люди узнали, что им необходимо продавать, и притом срочно, то каждый норовил купить за полцены, да еще тянули, к счастью, позавчера Вера Львовна купила дом вместе со всем хозяйством за две тысячи.

— Какая такая Вера Львовна?

— Ой, забыл тебе рассказать. В Старые Чумы привезли еще ссыльных. Поляка одного, политического, и женщину, Веру Львовну, уголовную. Она поселилась у Евки и очень с ней подружилась.

— И у этой уголовной нашлось две тысячи?

— Да у нее денег сколько угодно. Отец присылает. Она одолжила у Емельянова, с тем, что, когда отец пришлет, отдаст ему две тысячи сто... Ну и еще твои две тысячи. Вот бумага, Евка тебе спасибо говорит, ты нас в самое время выручил, кроме того, она рада, что дом, в который отец вложил столько сил и души, и сто десятин тайги достанутся тебе.

Он протянул купчую, заверенную в волостном управлении. Бронислав отсчитал деньги.

Прислуга принесла в комнату ужин на троих. Они сели за стол.

— Ну, теперь-то вам хватит,— сказал Бронислав.— Четыре тысячи сумма немалая.

— Но и расходы немалые... Знаешь, больше всего я боюсь костюмов и галстуков. Большая торговля для меня пустяки, разберусь, а вот какой галстук надеть да как его завязать, чтобы не выглядеть посмешищем, это задача посложнее.

— Зотов дал тебе хороший совет. Держись за этого Курдюмова, слушайся его. И Евка пусть попросит, чтобы он порекомендовал ей хорошую модистку. Сделай ему приличный подарок или денег одолжи, это окупится... А вначале старайся больше помалкивать, не обнаруживать своего невежества или неотесанности. Пусть тебя считают склонным к раздумьям молчуном. Не франти, не старайся пускать пыль в глаза, не одевайся вызывающе, сверхмодные брючки, яркий жилет, трость с золотым набалдашником — над тобой будут смеяться... Тебе пойдет костюм цвета маренго, черный, в крайнем случае — темно-синий, этакий сосредоточенный молчун с портфелем под мышкой, работящий, услужливый, хорош собой, наверняка сможет снискать себе всеобщее расположение.

Митраша протянул Брониславу листок из блокнота. Он просил взять его с собой в тайгу, обещал слушаться, быть преданным, хорошо работать, лишь бы только у него была возможность охотиться.

— Хочешь ехать со мной, Митраша? — спросил Бронислав. — Согласен. Ты мне симпатичен, и, я думаю, нам вместе будет неплохо. Приезжай за мной тридцать первого августа вечером, но не на тарантасе, а на телеге. Надо в Удинском закупить продукты... Только на чем мы их к себе в тайгу привезем?

Митраша приложил руки к голове, изображая рога.

— Олени? Что ж, это идея. Им не надо ни овса, ни сена, пройдут куда угодно и без дороги, обойдутся подножным кормом, ягеля хватает... Четыре вьючных оленя и два для нас.

Митраша ушел. В комнате были только две кровати, они не хотели причинять беспокойство и просить о ночлеге еще для одного, поэтому Митраша устроился в тарантасе, снял переднее сиденье и лег на дно.

Бронислав и Шулим начали раздеваться.

— Евка в положении,— сказал вдруг Шулим. Этого следовало ожидать, и все же у Бронислава

сжалось сердце — у Евки будет ребенок, но не от него, а от другого...

— Ей нужно было материнство... Дай бог, чтобы ребенок родился благополучно и рос здоровым.

— Она сказала, если родится мальчик, назовет его Брониславом.

— Нет такого имени в православных святцах.

— Уж Евка что-нибудь придумает.

Они лежали в постелях, думая каждый о своем.

— Бронек,— заговорил Шулим рвущимся голосом,— ты меня теперь презираешь?

— С чего ты взял? За что мне тебя презирать?

— Ну, за ту бочку, за то, что я крестился...

— Да не думай ты об этом. Для меня ты такой же, как был. А православие ты принял из любви к Евке, ради нее... Иудаизм в тебе, наверное, стерся, выветрился, ты ведь десять или двенадцать лет болтался среди чужих, далеко от единоверцев. Трудно было из-за веры отказаться от счастья. Но православный ты или иудей, главное — будь человеком, честным человеком, ясно?

— Спасибо. Ты один так думаешь. Остальные считают — выкрест. Потому, мол, и старается честным быть, что выкрест.

— Да пусть считают, потом привыкнут и перестанут, тем более если ты будешь председателем русской компании по торговле с Китаем.

— Знаешь, мне кажется, что вероисповедание нам дается с самого рождения и поэтому совсем, до конца, изменить его нельзя... Вот родится у меня сын...

— Крепыш, как все в семье Чутких.

— Допустим... На Рождество я ему буду устраивать елку, зажигать свечки, и когда вдруг тоска сожмет мне горло, то никто, даже Евка, не догадается, что я в это время думаю про Хануку, про те свечки[14]. А когда я буду умирать, с попом, исповедью, соборованием, то мой сын не поймет, что я молю его без слов: прочти за меня «кадиш»[15],— «кадиш» за меня прочти! — как я за своего отца, а отец за деда!

Назавтра Шулим уехал, вручив Брониславу на прощание любимое ружье Николая, шестистрельный винчестер. Бронислав отнекивался, но Шулим сказал: — Так Евка велела: «Передай ружье Бронеку, отец очень его любил».

31 августа, в пять часов, как договорились, они встретились у Зотова в кабинете.

Зотов, уставший с дороги и немного озабоченный, рассказывал, как он занимался в Иркутске делом об убийстве Николая. Сразу же по приезде он отнес к прокурору показания Шулима и вещественные доказательства — кайло, двустволку, ремень и пулю. Прокурор поручил следователю заняться делом. Тот вызвал к себе Бурлака и Нечуя. Повестку им вручили по адресу, какой они оставили, выписываясь из больницы, в доме какой-то женщины на окраине Иркутска. В назначенный день они не явились, зато пришла женщина, у которой они жили, и сказала, что накануне вечером, заглянув к ним в комнату, нашла их обоих мертвыми. Рядом валялась пустая бутылка из-под водки. Возник вопрос, что это: самоубийство или убийство. Следствие установило, что в тот день, получив повестку, они были у исправника. Исправник заверяет, что выгнал их, велев явиться к следователю. Остатки водки в бутылке отдали на экспертизу, чтобы выяснить, какой яд насыпали в водку. Но над головой исправника уже сгустились тучи. Казаки показали, что в Синицу вместе с исправником ездил его компаньон по золотому промыслу, Гораздов, и что с ними была группа старателей, значит, это была отнюдь не служебная поездка для раскрытия обстоятельств убийства Николая Чутких.

— Я не знаю, что показала экспертиза, пришлось уехать из Иркутска, не дождавшись результатов. Но ведь не важно, чем их отравили. Для меня ясно, что Долгошеин велел убрать убийц покойного Николая Савельича, представлявших для него опасность. Не знаю, найдутся ли доказательства того, что он причастен к убийству Бурлака и Нечуя, но за связи с уголовными элементами и за использование служебного положения в целях личной наживы ему придется ответить перед судом. Его превосходительство генерал-губернатор выгораживать его не будет.