— Тот самый развратный шарлатан?

— Ну, теперь уже не шарлатан... Придворный фаворит!

— Вот оно что... А как к нему относится Столыпин?

— Как может относиться богатый помещик, потомственный дворянин, чьи отцы и дети служили в армии и уходили на покой в чине генералов, к этому бородатому сибирскому мужику в рубахе навыпуск и сапогах с широченными голенищами? Он не может испытывать ничего, кроме презрения. «Позор для всей империи, что конокрад и хам вышел в придворные фавориты!» Эту фразу все при дворе передавали друг другу, се запомнили и Распутин и императрица.

— Значит, ты думаешь, это императрица?

— Нет, не думаю. Она не Екатерина Вторая, великая как в своих победах, так и в преступлениях. Эта маленькая немочка никому не прикажет: убей! Ее птичьи мозги потонули в тумане мистицизма, она во всем уповает на бога, с которым находится на короткой ноге. И может только просить бога наказать противного Столыпина, который оскорбляет святого старца и унижает Николеньку, страдающего оттого, что ему приходится жить в тени славы премьер-министра.

— Ведь Столыпин спас их от революции!

— Разумеется, но это было давно. Мавр сделал свое дело... И им, и всей «звездной палате» кажется, что теперь они обойдутся без него. Плодовитая немочка, замужем за ничтожеством, предается честолюбивым мечтаниям: боже, дай Николеньке разум, чтобы он стал великим и правил мудро во славу твою. Если же он не сумеет, то я помогу!

— Иван, ты читаешь мысли монархов!

— От меня при этом никому нет вреда. Другое дело, когда этим занимаются придворные. А ведь они только это и делают. От хитрости коварных придворных зависит, насколько точно они угадают намерения монарха, его неизданные приказы. А при дворе ближе всего к императрице Распутин. Она с ним вместе молится богу. И если вдруг кто-нибудь убьет Столыпина, значит, бог внял просьбам святого старца и сотворил чудо!

— Такова, значит, цепочка: императрица — Распутин — Гуляев — и ты с наганом неизвестного происхождения...

— Да, и поэтому мне страшно. Надежнее всего хранят тайну мертвые. Между тем Гуляев исчез, и ничего о нем не слышно. Он может нагрянуть сам, может кого-нибудь подослать. Или со мной может просто произойти несчастный случай — придавит деревом, конь убьет, пропаду в тайге... У меня нет никого, кроме тебя, кому я могу доверить свои догадки и правду о себе...

Уже светает. Васильев спит. Я записываю его исповедь. Кончаю. Надо как следует запрятать тетрадь на случай обыска. Есть одно такое местечко...»

Ранним октябрьским утром они втроем отправились на зимовку Николая — он сам, Евка и Бронислав. Запрягли пару лошадей в длинную, глубокую телегу, на дно положили бочки под клюкву, три из которых заполнили пока овсом, зимнюю одежду, одеяла, подушки, белье, продукты и охотничьи принадлежности, сверху набросали сена для лошадей. Евка правила лошадьми, Бронислав с Николаем шагали рядом, а собаки, Найда и Брыська, бежали впереди.

До заимки Николая был день пути. Николай проложил туда тропу лет тридцать назад, соединив ее с заброшенной дорогой золотоискателей, потом расширял, проходя по ней ежегодно с десяток раз туда и обратно, что-то срубал, что-то засыпал, и, в конце концов, получилась хорошая дорога для пеших, но не для телеги. Люди ходили по ней в тайгу за древесиной, за кедровыми орешками, грибами и ягодами, но не дальше, чем на пару верст. Дальше дикая, никому не нужная дорога петляла как хотела, нигде, однако, не увязая в болоте и не упираясь в скалы.

День был погожий и тихий после ночных заморозков. Под ногами с хрустом лопался тонкий ледок на лужах. Гнуса не было. Дышалось полной грудью чистым, лесным воздухом, собаки и кони резво бежали вперед, казалось, что путь до заимки продлится не больше дня и будет почти увеселительной прогулкой. Но сразу же за наезженным участком, за крестом в честь Луки Чутких, они натолкнулись на преграду: дорога резко сузилась, телеге было не проехать. Евка соскочила на землю, тоже взялась за топор и орудовала им не хуже мужика, раз-раз-раз, только щепки летели. Повалив три дерева и оттащив их в сторону, поехали дальше. Но через версту — снова затор...

Так они ехали четыре дня. Срубили сотни деревьев, из бревен сделали мостик через овраг и засыпали три ямы. В последний день чувствовали уже смертельную усталость.

— И что тебе, отец, приспичило клюкву собирать?! — сказала Евка сквозь зубы, вбивая топор в очередное дерево.

— А вот увидишь! — ответил Николай, еще яростнее размахивая топором.

В тот же день к вечеру добрались, наконец, до Николаевой заимки. Это была маленькая избушка с сарайчиком на берегу озера.

Евка начала убираться в избушке, Николай с Брониславом распрягли лошадей, отвели в сарай, затем снесли туда сено и бочки с овсом.

Весь следующий день обустраивались. Евка топила печку, мыла полы, чистила и убирала, мужчины тем временем поменяли подгнившие доски навеса, столб в сарае, заделали щели в крыше, заливая смолой.

Назавтра Николай велел запрягать и положить на телегу одну пустую бочку. Поехали в тайгу. В березняке остановились, так как дальше было не проехать. Взяли каждый по кошелке и, оставив телегу, прошли по березняку шагов триста к полянке.

— Смотрите, вот сплошь клюква! — показал Николай царственным жестом.— Наша клюква!

На пожелтевшей полянке под серебристым инеем сверкали рубины. Несметное количество кустов клюквы сияло рубиновым блеском, вся поляна, казалось, кровоточила клюквой!

Они кинулись со своими кошелками, начали собирать. Евка первая побежала к телеге, высыпала содержимое кошелки в бочку и снова вернулась, за ней последовал Николай, Бронислав управился последним.

И несколько часов они наполнили бочку, поехали за другой и собирали до темноты.

За неполных шесть дней они собрали шесть бочек. Запрягли лошадей, погрузили, Евка села на телегу.

— Теперь ты до дома за один день доберешься,— гказал Николай.— Три бочки оставишь себе, а три продашь купцам на юг. А на будущий год приедете сюда с Митрашей и обернетесь с шестью бочками четыре раза! Четыре оставишь себе, а двадцать продашь купцам по пять рублей за бочку, всего на сто рублей! Понимаешь теперь, зачем отцу приспичило клюкву собирать?

— Да, отец.

— Ну, так езжай с богом... В случае чего, знаешь, как быть?

— Знаю, отец.

И уехала, смелая деваха, с топором за поясом и заряженным пистолетом в кармане. И все же девка не то, что сын, а сына у Николая в тайге бродяги убили, когда он возвращался домой...

Евка уехала в самое время... Назавтра пошел снег с дождем, налетел ветер, бушевавший полдня. Потом вдруг все стихло — на улице ни звука, ни движения. Бесшумно, неслышными шагами, на лисьих лапах подкрадывалась зима.

Ночью первый снег покрыл землю. Как по заказу, двадцатого октября!

— Зима, Бронислав! — крикнул Николай, открывая дверь. — Зимнее надевай!

Ослепительная белизна снега на земле, снежные шапки на деревьях, безветренная тишина и легкий морозец.

Бронислав быстро натянул теплые брюки, на ноги надел каченцы, заячьи носки, засунул их в высокие мягкие бродни, подвязав у колен ремешками, надел кухлянку.

— Малахай, брать?

— Не надо, несколько градусов всего, вспотеешь. Вода в чайнике вскипела. Торопливо, обжигаясь,

они пили чай, ели хлеб с салом и готовились в путь.

— Этот мелкокалиберный шестистрельный винчестер мне привез купец из Иркутска четыре года назад. Будут деньги, купи себе такой же. Бьет с двухсот шагов. Вообще-то я хожу с ним на белок и другую мелкую дичь, потому что дырочку он делает маленькую, но один раз убил из него оленя. Для птицы, зайцев, лис и рысей у меня дробь, для кабанов, медведей, лосей — пули.

Они шли, разговаривая об оружии, о том, что из двустволки можно стрелять дробью только с пятидесяти шагов, а пулей с шестидесяти. В этом году, рассказывал Николай, скупщик пушнины говорил, будто в Англии сделали двустволку с нарезным стволом, которая бьет дробью отлично с шестидесяти шагов, а пулей с двухсот, но это чудо, а он, Николай, не верит в чудеса.