Бронислав рассматривал великолепный трофей; он не знал точно цену этой лисицы, но не сомневался, что она намного дороже рыжей. Его распирала гордость — я оказался проворнее! Это тебе не дурацкий выстрел по ничего не подозревающей белке, тут решали доли секунды, и в эти доли я доказал свою охотничью сноровку, я победил!

Николай вернулся в полдень, принес банку маринованных помидоров и перца от ксендза Серпинского и письмо от Васильева. Бронислав отрубил кусок замерзшего, как камень, бульона и приготовленных Евкой пельменей, бросил в чугунок и сел читать письмо.

Васильев сообщал, что третьего ноября Настя благополучно разрешилась от бремени, родив сына весом в восемь фунтов. Хотели позвать в крестные его, Бронислава, но поп Платон Ксенофонтов возмутился, что католик будет крестить православное дитя, они смирились и обратились с этим к Любочкину, молодому чиновнику Зотова, Настя с ним вместе училась в школе. Об известном Брониславу деле никаких новостей, но кое-что проясняет прилагаемая вырезка из «Голоса Сибири». Когда появишься, как тебе живется на заимке, привет от Насти и т. д.

«Голос Сибири» в заметке, озаглавленной «5000 рублей награды», сообщал, что 13 сентября с. г. люди, едущие в Удинское, нашли на 22 версте от названной деревни тарантас и в нем смертельно раненного ямщика Ивана Левашова. Придя ненадолго в сознание, Левашов показал, что вез в Удинское чиновника по особым поручениям при енисейском губернаторе, Дмитрия Алексеевича Гуляева. Заметив лежавшее поперек дороги дерево, ямщик остановил лошадей, и в эту же минуту на них напали. Нападающих было двое. Один пырнул его ножом в спину и накинул на голову мешок, больше он ничего не помнит. Левашов скончался в ту же ночь. Гуляева не оказалось ни рядом с тарантасом, ни поблизости. Полиция назначила награду в 5000 рублей тому, кто поможет найти тело Гуляева и раскрыть тайну преступления.

Это действительно кое-что проясняло, как писал Васильев. Если Гуляев не успел никому рассказать о том, что готовилось в Удинском, и никого не натравил на Васильева, то и опасаться нечего.

За обедом они говорили о деревенских делах, о том, что всех взбудоражила идея делать сыры и масло для кооператива, что Емельянов тут в первых рядах, как и при любом новшестве, что спиртонос Михеич выкупил у компаньона его долю и теперь ведет дело сам, что старшой у Акулины — замечательный парнишка, люди диву даются, ему восемнадцать всего, а сам вспахал, посеял, убрал не хуже взрослого мужика...

После обеда Бронислав показал свою добычу — лиса лежала в сарае на доске, где они сушили шкуры, и выглядела как живая, сверкая своей царственной красотой.

Николай присвистнул, погладил мех, поднял, подул...

— Первый класс! Как ты ее пристрелил? Бронислав рассказал и спросил:

— Сколько же она стоит?

— Я могу тебе сейчас же выложить за нее триста пятьдесят рублей, а сам еще продам в Нижнеудинске с выгодой для себя.

— Неужели так много?

— А ты что думал? Черно-бурая лиса теперь как редкая жемчужина. Везет тебе, Бронислав! Везет, да и охотничья смекалка у тебя отличная, через несколько лет будешь отличным охотником.— Николай восторженно тряс Бронислава за плечи и радовался так, словно он сам добыл эту черно-бурую лису. Кристальной души человек, подумалось Брониславу.

— Простите, Николай Савельич, мне хотелось бы знать, что я вам буду должен за обучение? И на каких условиях мы, собственно, охотимся?

— Что значит, на каких? Ты мой компаньон. Знаешь, что такое компания?

— Значит, если я не стану стрелять белок и займусь, допустим, лисами или соболями, вы не будете в обиде?

— Нисколько. Стреляй кого хочешь, твое дело. А что добыл — все твое... Сколько у тебя сейчас?

— Сорок семь белок, одиннадцать зайцев, три рыжие лисы и одна черно-бурая.

— Совсем недурно для первого месяца. Хватит на год жизни... А белок больше не хочешь?

— Нет, Николай Савельич, не лежит у меня душа к этой охоте. Мне их жалко.

— Второй раз такое слышу,— тихо ответил Николай.— Он то же самое говорил.

— Кто?

— Да Лука... Стрелял, потому что я велел, потому что это наш заработок, этим кормимся. Он понимал, соглашался, но душа у него болела, и говорил он то же, что ты. В конце концов, я махнул рукой, стреляй, говорю, кого хочешь, лис, соболей, выдр, лишь бы побольше. И у него неплохо получалось... Значит, и ты тоже. Пусть так. Отнесешь домой свою добычу, когда пойдешь в субботу...

— Тоже в баню?

— А что, мне чистому рядом с грязным лежать? Раз в месяц у нас баня.

«22 ноября 1910 года.— Я достал из тайника тетрадь, чтобы положить туда вырезку из «Голоса Сибири» и описать, что со мной приключилось.

Когда я вышел из заимки, мои точные часы показы зал и восемь. За спиной у меня был увесистый мешок с месячной добычей. После месяца хождения по лесу я двигаюсь на лыжах уверенно, хотя, конечно, не так, как Николай, который чувствует местность, будто щупает ее голой ногой. Такого совершенства я достигну, быть может, через несколько лет, но и теперь я нисколько не сомневался, что доберусь до Старых Чумов.

А мог и не добраться. На полпути я понял, что начинается буран, и рванул что было сил. Это был бег наперегонки с белой смертью. Ветер усиливался, выл и свистел, метель поднялась такая, что в двух шагах ничего не было видно. Я бы наверняка сбился с пути и погиб в этой снежной пустыне, кабы не Брыська. Он бежал впереди, показывая дорогу, а на последних километрах, когда я уже не видел форменным образом ничего, лаял и возвращался за мной. Он уже чуял запах дыма и безошибочно вел к деревне. В какой-то момент я прислонился к столбу, чтобы перевести дух, поднял голову и увидел резные ворота Николаева подворья. До Емельяновых оставалась еще целая верста, и я понял, что одолеть ее выше моих сил!

Я зашел во двор. Маланьи на цепи у сарая не было. Спала, должно быть. Я толкнул дверь черного хода. Евка возилась на кухне у печи, она кинулась ко мне, помогла сбросить узел и кухлянку, потому что я окоченел весь, стащила с меня бродни и заячьи чулки, подставила под ноги таз с водой...

Я лежал на скамье в блаженной полудреме, положив голову Евке на грудь, она придерживала меня сзади под мышки.

— Ну, отошел?

— Отошел...

— Ноги чувствуешь?

— Чувствую...

— Пошевели пальцами. Я пошевелил.

— Значит, все в порядке. Сможешь танцевать на моей свадьбе.

— Насчет этого не сомневайся.

— Как же ты нашел дорогу в такой буран?

— Собака меня вела.

— Молодец, Брыська, спас хозяина.

Брыська, услышав свое имя, вскочил и лизнул нас по очереди в лицо.

— Считай, что он тебя поцеловал.

— Считаю. А теперь лежи, не двигайся, я чай заварю.

Она встала.

— Мне уже хорошо. Могу идти домой.

— Посмотрим. Глянь, как метет на дворе... Ты все еще у Емельяновых живешь?.

— Да, я оставил за собой комнатку на чердаке, в свое отсутствие плачу по два рубля в месяц.

Она подняла со стола мой узел.

— Господи, ты еще и это тащил... Что у тебя здесь?

— Добыча всего месяца. В частности, черно-бурая лиса.

— Ох, это я должна посмотреть! Она развернула узел.

— Какая красавица! Папа в позапрошлом году такую же пристрелил.

— Нравится тебе?

— Очень!

— Тогда, пожалуйста, оставь ее себе.

— Да ты что! Знаешь, что на деньги, вырученные за нее, ты сможешь дом построить?!

— Это не важно. Главное, что тебе нравится. Накинь ее, пожалуйста, на плечи... Как тебе идет!

— Значит, вот ты какой,— задумчиво сказала Евка и решительным жестом скинула шкурку с плеч.— Нет, спасибо. По охотничьему обычаю, первую добычу никому не отдают, потому что это приносит несчастье, я такого не хочу. Когда продашь чернобурку, можешь купить мне красивую косынку. Приму и буду носить... А вот и чай поспел. Выпей, тебе пойдет на пользу.

Я пил, обжигаясь, горячий чай, а Евка накинула платок на голову и куда-то убежала, сказав, что сейчас вернется.