Поезд продолжает свой путь и по дороге минует местечки и деревни, большие города и малые. И проводник объявляет на каждой остановке название города, и на перронах вокзалов прибиты вывески, и на каждой станции, к которой прибывает поезд, высвечивается на вывеске имя города. Мелькают города, названий которых ты даже не слышал никогда. И вдруг екнуло сердце, поезд прибыл в Тарнув, тот самый Тарнув, что добавил еще одну мошаву[4] в Эрец Исраэль. Эта мошава, Маханаим, уже опустела, жители ее ушли ни с чем. Однако взгляд твой задерживается с любовью на каждом еврее из этого города: может быть, именно этот человек пожертвовал свои деньги для Эрец Исраэль, а может, он даже был в Эрец Исраэль, но вернулся, потому что не сумел продержаться на земле. Несколько лет тому назад сообщили газеты, что крестьяне Маханаима в страшной нужде и беде, и собрал тогда Ицхак в их пользу десять крон. Невозможно на десять крон накормить голодных, но можно показать, что даже в таком заброшенном городке, как город Ицхака, нашелся человек, который помнит своих братьев, возделывающих землю Эрец Исраэль.

Идет поезд своей дорогой, извергает пассажиров и поглощает пассажиров. Поднимаются в вагон люди с озлобленными сердцами и странным выговором. Одни смотрят на Ицхака сердито, потому что сидит себе этот спокойно здесь, тогда как они скитаются с места на место; другие сердито глядят просто оттого, что на душе их тяжело и замучила их нужда. Думает Ицхак, люди эти – хасиды того самого ребе, что не упустил ни единой возможности, когда можно было ругать и поносить сионистов. В прошлом году в траурные дни в первую субботу месяца ав сидел он перед молитвой со своими хасидами и ругал, по своему обыкновению, сионистов. И когда подошел он к Ковчегу завета, и начал молитву, и дошел до слов о скором избавлении, добавил проклятие к благословению и закричал благим матом: «Но только не с помощью злодеев и безбожников нашего времени!» Однако из опасения, что Господь, Благословен Он, быть может, не понимает святой язык, перевел свои слова на идише.

Поезд прибыл в Краков, город, в котором есть все. Есть там обсерватория, где наблюдают за движением звезд на небе, и есть там могила рабби Моше Иссерлеса[5] (благословенна его память) и могилы других великих раввинов. Здесь учил Магид из Брод, и здесь же выстроили обсерваторию. А в воротах города высятся две огромные кости ужасного животного, о которых пишет известный путешественник, что не видел ничего подобного во всех странах мира. Поднимаются в поезд евреи в штраймлах[6] и лица их похожи на лица с обложек старинных книг. Поезд простоял некоторое время и снова двинулся в путь. То там сделает остановку, то тут остановится… Люди выходят и люди входят. Хасидов становится все меньше, поезд наполняется пассажирами, чей род деятельности не оставляет им достаточно времени для благочестия.

Снизу от земли поднимается страшный шум и грохот. Такого грохота не слышно было даже в Лемберге и Кракове; станция эта – Одерберг, узловая железнодорожная станция, на которой формируются составы, переводятся стрелки и поезда отправляются в разные города и страны. Так как обычно поезд стоит здесь довольно долго, некоторые пассажиры выходят из вагонов и идут на привокзальную площадь. Ицхак боялся оставить свое место из страха, что не найдет потом свой вагон, он стоял и смотрел наружу. Видел он странные вещи, как, например, лоток – полный газет. И человек покупает себе газету, смотрит в нее некоторое время и бросает. И в наш город тоже приходят газеты, но на каждый номер записываются десять или двадцать человек, и в конце года газеты переплетают; а тут, покупает себе человек лично для себя газету, просматривает ее бегло и выбрасывает.

И уже миновал поезд Галицию и вошел в пределы Силезии и Моравии. Исчезли деревни с домами, крытыми соломой, и деревни с домами, крытыми почерневшей черепицей, проносятся мимо, и все деревни тут куда приличнее наших городков в Галиции. И крестьяне, поднимающиеся в вагон, одеты в городское платье. Рубашки их не выпущены поверх штанов, и на ногах кожаные башмаки, а не соломенные лапти. Но ведут они себя, как все деревенские, грубо плюются, и во время зевка не прикрывают рукой рот, а язык их – не польский и не моравский, но похож немножко и на тот, и на другой, и кажется, что они поют. Из окон вагона видны крупные лошади и тучные коровы. Мимо проносятся фабрики, вагоны без крыш прицеплены к составу, они полны свеклой, похожей на сардельки, а из свеклы производят сахар – в этой провинции множество сахарных заводов. Много там других заводов и фабрик, их огромные дымовые трубы вздымаются до небес, и дым из них поднимается ввысь. А ночью пламя вырывается из плавильных печей и из железных рудников.

И уже приближаемся мы к Вене. Вся поверхность земли пересечена здесь рельсами, и бесчисленные вагоны мчатся во всех направлениях. Кажется тебе, что ты уже в Вене, а ты еще не достиг пригородов ее пригородов.

А когда поезд подходит к вокзалу, платформа напоминает движущийся город, притом город не маленький, а большой. И какой-то род ликования прорезает воздух, и всякого рода господа, мужчины и женщины, проплывают мимо, а вокруг них – носильщики, увешанные сумками, и саквояжами, и чемоданами и множеством других красивых вещей, как будто они несут подарки царю. Одни спешат, другие идут спокойно. Ицхак то бежит вместе с бегущими, то идет еле-еле и не понимает, то ли он стоит, то ли движется, то ли он вытолкнут наружу, то ли крутится вместе с толпой. Но он помнит, что должен пересесть на другой поезд, идущий в Триест. А тут закрыла перед ним дорогу эта толпа, и кажется ему, что он никогда не выберется отсюда. И хотя оставалось еще двенадцать часов до отправления поезда, он начал опасаться, что уже опоздал, а если и не опоздал, то конечно же опоздает. Сжался он весь, вобрал голову в плечи, как бы уменьшившись в росте, и протиснулся со своей поклажей на свободное пространство. Вдруг увидел он часы – и понял, что до отправления поезда по-прежнему остается двенадцать часов. Раз так, решил он, пойду и посмотрю город. Пошел, сдал вещи в камеру хранения и почувствовал себя свободным.

Стоял Ицхак, сам себе хозяин, и размышлял, куда пойти? В Леопольдштадт, чьи шикарные синагоги самые красивые в мире? Или в Пратер, место увеселения всего города? К большому дому, известному под названием «гроздь винограда»? А может быть – к собору, на огромных часах которого каждая цифра в два фута и более? Или в Музей книги, где хранится Книга псалмов, записанных золотыми буквами на красном пергаменте. Ко дворцу императора? А может быть, в императорскую сокровищницу? О чем только не слышали мы? А теперь можем увидеть.

Стоит Ицхак, и мысли его перелетают с места на место, однако он не делает ни шага, потому что от множества впечатлений разболелась его голова и ноги налились тяжестью. Махнул он рукой и решил, что тот, кто направляется в Эрец Исраэль, может отказаться от целого мира.

Однако Вена – это Вена, и нельзя отменить ее существование мановением руки. Двинулись с места его ноги сами по себе и потянули его за собой. Только здесь великое множество всего, и ты не знаешь, на что смотреть сначала: то ли на башни Вены и на ее сады, то ли на статуи ее, то ли на людской поток. Так много тут всего, что ты видишь и не видишь. И грезится ему: может быть, здесь, на этом самом месте, где я стою, стоял Герцль. Вспомнил Ицхак то, о чем не все помнят: если бы не Герцль, прозябали бы мы всю жизнь в изгнании, а не поднимались бы в Эрец Исраэль. Послышались вдруг в воздухе звуки музыки – это с высоты башен начали часы перезваниваться друг с другом. И идет за часом час, может быть, это про нас, ты стоишь и ты внимаешь, но к чему это – не знаешь, может быть, это к добру, а возможно, и ко злу. И мелодии катятся, башни в небеса глядятся, звукам музыки в ответ содрогается весь свет. Пешеходы стоят, вверх на башни глядят, время проверяют и часы свои сверяют, кто – с отрадой, а кто – с досадой. Взмолился Ицхак про себя: дай Бог, чтобы скорее прошло время и я пошел бы к поезду. Но так как часы тянулись медленно и оставалось у него еще время, решился он и спросил, где дворец императора. Объяснили ему дорогу. Подошел он к дворцу и увидел высоких жандармов, охраняющих дворец, увидел привратников в красных одеяниях, перетянутых петлями и нашивками, и множество пуговиц сияет на их одежде. Повезло Ицхаку, и он увидел придворный оркестр, исполняющий гимн. Если бы задержался еще немного, возможно, увидел бы императора, потому что время от времени встает император со своего кресла и подходит к окну. Но мы не стали ждать его, ведь главное – не опоздать на поезд!