Основная проблема заключалась в том, что он сам не знал, где он.

Мейсон заглянул в какую-то маленькую лавку на углу и на случайно завалявшиеся я кармане пять долларов купил бутылку кентуккского виски. Выйдя из лавчонки, он тут же открыл бутылку я приложился к горлышку. Когда темно-коричневая жидкость обожгла ему горло, он почувствовал, что еще жив.

Спустя несколько минут Мейсон почувствовал некоторое облегчение. Алкоголь начал действовать и это было как раз то, в чем сейчас нуждался Мейсон. Точнее, нуждался его мозг, уставший от излишнего перенапряжения, которое ему приходилось испытывать за последние несколько дней. Мейсон сделал еще несколько больших глотков из плоской бутылке и сунул ее во внутренний карман пиджака. Подняв воротник пиджака, он сунул руки в карманы брюк и медленно побрел вдоль освещенных огнями фонарей улиц города. Определенной целя у него пока не было, однако он надеялся, что проделав пешком пару километров ему что-нибудь придет в голову.

Глядя на не слишком хорошо различимые в вечерней тьме здания, Мейсон думал о том, что эта мгла разделяла дома, а людей на каждой улице, в каждом доме, на каждом этаже разделяли еще и стены.

Где сейчас его близкие? Мать уехала из города, отец — за стенами своего дома, Келли — в одном из утонувших во мгле домов с железными решетками, откуда ей сейчас ни за что не выбраться. Где Иден? Где остальные?

Всего этого Мейсон не знал. Он просто брел по улице, разглядывая случайных прохожих, витрины магазинов, мелких лавчонок, забегаловок, кафе, ресторанчиков — всего того, что в этот поздний час еще было открыто и куда заходили люди.

В витрине одного из небольших магазинчиков, торговавших антиквариатом, Мейсон увидел огромное зеркало в старинной медной оправе. Оно висело так призывно, словно приглашало каждого прохожего остановиться и взглянуть на самого себя. Наверно, именно такими были вещи раньше, они позволяли человеку видеть самого себя — не то, что теперь, когда унифицированные фабричные продукты вызывают только скуку и желание поскорее забыть об их существований.

Мейсон, как наверное десятки и сотни прохожих до него, остановился перед зеркалом и задумчиво посмотрел на свое отражение.

При не слишком ярком вечернем освещении в зеркале отразились только глаза, нос и плотно сжатый рот. Мейсон с холодным любопытством рассматривал свое отражение: мешки под глазами казались невероятно большими, на лбу проступили морщины, которые выглядели еще больше, чем мешки под глазами. Глаза, несмотря на вечернюю мглу, сверкали безумным блеском.

Мейсон несколько минут стоял перед зеркалом, рассматривая себя пристальным, испытующим взглядом. Неизвестно почему сейчас в голову ему пришла мысль о том, что он не должен сдаваться. Может быть собственный удручающий внешний вид подтолкнул его к этому решению, может быть что-то еще, что он смог разглядеть в отражении собственных глаз, но факт остается фактом: Мейсон испытал некоторый прилив сил.

Насладившись собственным отражением, Мейсон хмыкнул и отправился дальше. Темнота сгущалась все сильнее и сильнее. Поскольку автомобилей, Проезжавших по улице мимо Мейсона было крайне мало, единственными источниками света оставалась фонаря и витрины. На какие-то доли секунды они вырывали людей из темноты, обливая их светом, а затем снова погружали во мрак.

Свернув за угол, Мейсон перешел улицу. Там было побольше освещенных витрин. Иногда он останавливался у них, но не для того, чтобы полюбоваться, мысли его снова погрузились в такие дебри, что он уже просто не обращал внимания на то, что его окружало. Он механически скользил глазами по выставленным в витринах предметам, иногда украдкой озирался по сторонам, потом поправлял поднятый воротник пиджака и шел дальше.

Кстати говоря, многие навстречу Мейсону шли с поднятыми воротниками курток я пиджаков. Поначалу Мейсон не обращал на это внимания, а затем ему стало любопытно, почему так.

Над городом начал спускаться немного сырой вечерний туман. Наверное поэтому прохожие стали зябко ежиться. Мейсон неторопливо брел по тротуару, разговаривая сам с собой. Любой, кто услышал бы его бессвязное бормотанье, решил бы, что этот человек либо только что покинул психиатрическую клинику, либо добровольно направляется туда.

— Туман, туман, — бормотал Мейсон. — Туман в гортани, как сказал поэт. А я говорю — в глазах, в волосах, на тыльной стороне руки. Посмотрите в окно — он там. Нет ни гор, ни ущелий, ни рек, ни солнца, ни луны, ни неба, ничего. Ничего нет, один туман. Только я среди тумана и я наверху над ним. А еще над ним голос Мэри, блуждающий голос Мэри, и еще звезды, и еще ясная ночь, и еще что-то, и еще… А сейчас все это в тумане, так далеко, так глубоко. — Он вдруг усмехнулся сам себе. — А еще на букву «т» есть слово тоска.

Он остановился на углу и, задрав голову вверх, пытался разглядеть тускло мерцающие в полупрозрачном мареве звезды. Опустив голову, он невольно протер глаза. Навстречу ему, словно видение, двигалась молодая женщина. Она горделиво шла по улице с непокрытой головой. Волосы, пышные, как молодая пшеница, были по-мужски расчесаны на прямой пробор. Мейсон обратил внимание на то, что женщина близоруко щурится, бросая взгляд поверх его плеча.

Руки ее были украшены перстнями на крупных пальцах, жемчужины висели в ушах, на шее — жемчужное ожерелье. Талия у нее отсутствовала, а бледно-розовая кожа на взгляд стороннего наблюдателя была нежна, как лепестки душистого горошка. И грудь у нее была едва заметная, рот большой — словом, любопытнейшее смешение полов. Особенно Мейсона поразило то, что когда она приближалась, выглядела как-то не очень симпатично, почти дурнушкой — чересчур розовое, застывшее лицо.

Но вдруг, проследовав мимо, она явила Мейсону такой изумительно тонкий, великолепный и даже величавый профиль, что он вспомнил о когда-то виденных им в Нью-Йоркском Метрополитен музее профиль императрицы на греческой монете. Она прошла мимо, бросив на Мейсона близорукий взгляд, и он, помимо своей воли, оглянулся ей вслед.

Ее осанка, походка, горделивая шея и величавые плечи, вся ее фигура, распрямленная желанием увидеть окружающий мир, были таковы, что викингам впору было добывать ее острием меча.

Да, именно такой профиль Мейсон видел на греческих монетах. Когда-то в Нью-Йорке он целыми часами проводил перед витринами с древними образцами нумизматического искусства. Его привлекали эти познавшие века маленькие кусочки металла. Еще ему очень нравился зал, где экспонировалась китайская бронза, особенно ему нравилась голубая бронза. В углу зала стояла его любимая яйцевидная чаша в стеклянном шкафу. Она была неполированной в отличие от зеленой безукоризненной бронзы великолепного алтаря эпохи Чжоу, стоявшего посреди зала; его бронзовые фигурки сияли как нефрит. Древность сообщала им шелковистый блеск.

Мейсону всегда хотелось подержать что-нибудь из этих экспонатов несколько минут в своих руках, особенно эту великолепную чашу. Но она была недосягаема в этом своем стеклянном шкафу, что было вполне разумно, потому что даже невидимые капельки пота с рук могли повредить этот драгоценный экспонат.

Пораженный видением проследовавшей мимо него неведомой особы, Мейсон не заметил, как кто-то начал тереться у него в ногах и обнюхивать его. Он опустил голову и в начале даже испугался. Мейсон не сразу понял, что это обыкновенная собака Потом явилось еще две или три другие и большие и маленькие собаки разных пород. Они окружили Мейсона и визжали от удовольствия, Мейсон так я не понял, почему они выбрали именно его, но в любом случае это не слишком нравилось ему.