– Келли, я все это прекрасно знаю, – ответил Перл и улыбнулся, глядя в глаза Келли, – все будет хорошо, – он крепче сжал ладони девушки. – Поверь, все будет хорошо и не отчаивайся.

Перл увидел, как внимательно смотрят больные, как они следят за его разговором с Келли. И он закричал нервным ломающимся голосом:

– Если ты, Келли, будешь отчаиваться, – кричал Перл, – то тебе никогда отсюда не выбраться и мне тоже. И всем нам никогда-никогда отсюда не выбраться. А ведь меня ждут полки верных воинов.

И как бы в подтверждение своим словам Перл погладил эполеты своего шутовского мундира.

Отворилась дверь и в белую комнату вошла сестра Гейнер с журналом под мышкой. Она придирчиво и внимательно осмотрела всех присутствующих. Ее взгляд как наждачная бумага прошелся по лицам пациентов, цепляясь за малейшие детали, за улыбки, за косой взгляд.

Она недовольно покивала головой, но когда увидела сломанный ствол японской вишенки, ее брови сошлись над переносицей в одну линию, губы дрогнули и жестко сжались. Взгляд ее мгновенно превратился из придирчивого в злой и недовольный. Он не предвещал ничего хорошего.

Адамс не выдержал взгляда дежурной сестры и выскочил из общей комнаты.

– Что все это значит? – грозно спросила сестра, подходя к сломанному дереву.

Она остановилась в одном шаге от Элис, посмотрела на нее, но та сразу же отвернула лицо в сторону и, скрестив руки на груди, приняла такой вид, будто она ничего не видела, ничего не слышала и ничего не знает. Это-то и вызвало негодование сестры.

– Я спрашиваю, что все это значит? – дежурная сестра схватила за локоть молодую мулатку.

Та от прикосновения вздрогнула, как будто ее укусила ядовитая змея и, виновато потупив взгляд, отрицательно закивала головой, дескать, я ничего не видела.

– Я повторяю, что все это значит? Кто сломал любимое дерево доктора Роулингса?

Все молчали.

– Я вижу, тут нет смысла спрашивать, – сказала дежурная сестра, не получив ответа.

Она резко обернулась и уставилась на Келли, как будто впервые ее видела.

– Может быть ты мне скажешь, что здесь произошло? – голос дежурной сестры дрожал, она была готова броситься на любого из пациентов.

Келли молчала. Она боялась признаться, хотя все видела и все знала. Но выдать своего товарища она не могла – совесть ей не позволяла, она была солидарна с Перлом.

Сестра Гейнер прижала к груди журнал, как бы прикрываясь им от всего, что сейчас могло произойти, от этих сумасшедших, которые, казалось, могли на нее броситься как бешеные собаки.

Я в последний раз спрашиваю, кто мне скажет, что здесь произошло, кто объяснит, что случилось с любимой вишенкой доктора?

Молчание становилось невыносимо тягостным. В общую комнату вновь проскользнул Адамс. Он, молитвенно сжимая перед собой руки тихо-тихо, боясь произвести малейший шум, прокрался за спины своих товарищей. Чтобы спасти ситуацию, в разговор вступил Перл.

Он принял горделивый вид отца нации, выставил вперед правую ногу, правой рукой прикоснулся к груди, а левой важно подбоченился. Он вскинул кучерявую голову, закатил глаза, посмотрел на светильник и зычным голосом выпалил, да так громко, как будто находился не в общей комнате, а на огромном поле и как будто перед ним были не больные, а стояли полки солдат.

– Я не могу врать, – прозвучал выкрик Перла. – Сестра Гейнер, я тот джентльмен из Вирджинии, который срубил вашу вишенку.

Перл оперся на левую ногу и отставил в сторону правую. Он напоминал бронзовый монумент на одной из площадей Нью-Йорка.

Больной Адамс тихо хихикнул за спиной у дежурной сестры, а та, напуганная столь зычным выкриком и столь откровенным признанием Перла, резко обернулась к больному Адамсу и очень тихо, но грозно спросила:

– Вы что, находите это смешным, больной Адамс? Пациенты тут же опустили головы и принялись рассматривать носки своей обуви.

– Но ведь это деревце, джентльмены, было посажено специально для вас.

Перл вновь подбоченился.

– Я хочу, мадам, принести вам самые искренние извинения – он закатил глаза так, что сверкали только белки. – Вы знаете, сестра, Гейнер, я могу вам все объяснить: это последствия великой битвы, той битвы, которая вошла во все учебники, о которой писали самые знаменитые историки и которую знает самый маленький школьник Соединенных Штатов Америки.

– Знаете, что я вам хочу сказать? – сестра Гейнер тут же отреагировала на реплику Перла.

– Что, сестра, вы мне желаете сказать? – вновь подбоченился Перл.

– А вот, я вам хочу сказать: есть и другие больницы в нашем Штате и в них нет ни одного дерева, а на окнах – толстые стальные решетки. И там пациентам не на что смотреть, разве что на решетки.

– Сестра Гейнер, – вступилась за Перла Келли, – он не хотел, понимаете? Он не хотел, – Келли как могла вежливо улыбнулась.

Сестра Гейнер улыбнулась ей в ответ, но это была улыбка змеи, если бы только змеи могли улыбаться

– Хочу вас всех предупредить, – сестра оглядела всех больных, как бы ощупала их всех холодным взглядом, – если такие фокусы будут продолжаться, то нам доведется с доктором Роулингсом отменить праздник, который мы собирались организовать. Мы отменим четвертое июня.

– Да разве можно отменить этот праздник? Это величайший день нашей нации, – Перл торжественно вскинул над собой руку.

Сестра Гейнер вся изогнулась – теперь она напоминала кобру, изготовившуюся к прыжку.

– Так что советую вам всем подумать, а особенно подумайте хорошенько вы, мистер Капник, – прошипела сестра Гейнер и тихо прошелестев своим накрахмаленным халатом, вышла из общей комнаты.

Когда за сестрой Гейнер тихо затворилась дверь, то в общей комнате еще долго витал, как эхо, ее холодный шипящий голос:

"Подумайте! Подумайте!"

От этого всепроникающего голоса больным сделалось не по себе.

Келли как будто бы сжалась, ощутив, что над ней и над Перлом сгущаются тучи и что сестра Гейнер что-то заподозрила.

Мэри расхаживала по гостиной с уже холодной чашкой чая в руке. Она то и дело поглядывала на окна, напряженно прислушивалась к шагам на улице. Наконец, дверь распахнулась и в дом вошел Мейсон. Он был небрит и выглядел очень взволнованно.

– О! Наконец-то, – взволнованно проговорила Мэри, – я так волновалась…

– Что, ты хочешь сказать, будто меня очень долго не было? – Мейсон вошел в комнату и поправил измятый воротник рубахи.

– Куда ты ходил? – поинтересовалась Мэри.

– Не знаю. Не знаю, дорогая, мне кажется, я просто переставлял ноги… Куда-то брел… пытался избавиться от боли, но она так и не ушла, – Мейсон крепко сжал виски, затем встряхнул головой и отбросил волосы со лба.

– Ничего, успокойся, – ласково проговорила в ответ Мэри.

– Я думал, злость уйдет, думал, оставит меня, но она со мной, она при мне и разъедает душу, как ржавчина разъедает металл, – Мейсон старался не смотреть на Мэри.

– Я сделала… – проговорила Мэри, но потом запнулась, не окончив фразы, – иногда мне кажется, как будто ничего и не было.

От этих слов Мейсон вздрогнул и обернулся к Мэри. Та, не выдержав его вопросительного взгляда, опустила голову и посмотрела в глубину чашки, где плескалась холодная золотистая жидкость.

Она принялась поворачивать чашку в руках и чаинки медленно начали кружиться, словно черный снег. Но потом она прекратила движения и чаинки замерли как маленькие мошки в куске янтаря.

– Мэри, ведь он тебя изнасиловал. Ты всегда доверяла ему, – как-то отчужденно, с болью в голосе произнес Мейсон.