Путешествие началось ранней весной, с берегов Красного моря. Флотилия направлялась на юг. Моряки ориентировались по берегу и солнцу, а сведения о море получали, наблюдая дно и цвет воды… Когда солнце садилось, флотилия поворачивала к берегу. Моряки вытаскивали из воды суда, зажигали костры, варили бобы, раскладывали сушеное мясо, пекли ячменные лепешки… Так они путешествовали до следующей весны. Запасы продовольствия кончились. Было решено обосноваться на берегу и заняться земледелием. После сбора урожая корабли снова двинулись в путь. Так за три года финикийцы обогнули Черный Берег, который оказался огромным островом. Тогда морякам не поверили, засомневались в правоте их рассказа, что одно время они видели солнце не слева, а справа. Посчитали выдумкой и рассказ, будто эти отважные финикийцы спустились по Нилу до Уасета и украли там жриц из храма бога Солнца, чтобы продать их ливийцам…
Вереница рабов уходила все дальше от пристани, у которой покачивались корабли, прибывшие с разных краев. Айстис наблюдал за ремесленниками по обе стороны улицы. Они трудились, не поднимая головы. Среди них расхаживали надсмотрщики, и как только кто-то из мастеров отвлекался от работы, он тут же получал удар кнутом.
Айстис сообразил, что эти мастера-ремесленники и есть рабы! Быть может, и он до конца дней своих будет вот так сидеть в мастерской, понукаемый плетью? Его опять охватил страх, как тогда, в пустыне, когда он, изнеможенный, ждал смерти. Но в нем уже пробуждалась непокорность. Мы еще поборемся, жизнь не должна кончиться так бесславно!
Шум базара остался за спиной. Пираты привели своих пленников на длинную узкую улочку, шириной, пожалуй, не более десяти стоп, по сторонам которой стояли каменные скамейки. Здесь собралось множество людей молодых и средних лет — мужчин, женщин, детей.
Спустя некоторое время в конце улочки появился старый человек в длинном белом балахоне, голова которого была обернута белой тканью, скрепленной сверкающим красным камнем. За ним следовали спутники в таких же белых одеяниях.
Толпа на улочке пришла в движение. Человек в белом балахоне не спеша шел вдоль выстроенных в шеренгу рабов, взглядом показывая своим спутникам то на одного, то на другого. Того, на которого падал выбор, тут же уводили.
Старик внимательно взглянул на Айстиса. Какое-то мгновение он колебался, затем кивнул сопровождающим…
Так начался еще один этап в жизни молодого посланца рода жемайтов.
Вырезанные из камня черные плиты, шириной в двенадцать пядей и длиной чуть ли не в два раза больше, ровно лежали друг около друга. Казалось, будто нет у этой вереницы ни начала, ни конца. Плиты оставались за спиной, блестели впереди, словно река, спускались в долину и снова поднимались в гору, петляли по краям ущелий, по обе стороны которых в небо возносились такие же черные камни.
Глаза видели только черные поля, лоснящиеся в лучах солнца, и черную блестящую дорогу, протянувшуюся с севера на юг.
Но вот на дороге показался верблюд с подвешенным под шеей колокольчиком, который беспрерывно звенел. Веревка, продетая через его ноздри, тянулась к другому верблюду, который беззвучно вышагивал вслед за белым. За ним шел еще верблюд, потом еще и еще… Целый караван! Если бы кто-нибудь со стороны мог посчитать, сколько верблюдов в караване, он удивился бы: их было больше двух тысяч. Они направлялись из Газы в эль-Хазм, Мариб и Шабву[102]. Животные были навьючены тюками и ящиками, между которыми можно было разглядеть людей, посаженных в кожаные корзины так, что торчали лишь головы. Вокруг сновали всадники на молодых верблюдах, переговариваясь о чем-то между собой и покрикивая на верблюдов, медленно шедших в караване.
Уже третьи сутки Айстис путешествует с этим караваном, сидя в мешке из овечьей шкуры. Внутри мешка устроена скамеечка, поэтому сидеть довольно удобно. Однако когда караван перед наступлением ночи останавливается на отдых и людям позволяется слезать на землю, чтобы размять ноги, Айстис чувствует себя так, словно у него переломаны кости. Кажется, все суставы тела — порознь. Голова кружится, мучает тошнота, как при морском путешествии. Не зря еще караванбаши в Больших Песках говорил о верблюдах, как о кораблях, которые плывут по пустыне.
…Впереди взору открылась низменность, похожая на пересохшую реку, такая же черная, как и горы вокруг нее. Обшарпанные камни, кое-где облепленные лишайниками, бугры ила напоминали, что эта река порой оживает. Возможно, очень редко. Ибо сейчас по самой ее середине спокойно брели козы, блея от скуки, куда-то спешили люди. Приветствуя караван, люди еще издали махали рукой, а другой рукой придерживали передник — похожим передником повязывался отец Айстиса, идя в кузницу.
Айстис еще раз оглядел караван — тот его отрезок, который можно было охватить глазом, — и снова погрузился в свои думы. А задуматься было над чем.
Рухнул его план вскоре вернуться в Остию, где он должен был встретить Гудриса и найти корабль, уходящий на север. Вместо этого он черепашьим шагом двигался все дальше и дальше на юг… Что о нем думает Гудрис? По всей вероятности, Гудрис проклял тот день, когда решил послушаться отца Айстиса и согласился взять его с собой. Да и что Айстис сам скажет людям рода после своего возвращения? Что о нем подумает Угне? Сумеет ли он когда-нибудь оправдаться перед всеми? Наступит ли вообще тот день, когда он снова увидит родной янтарный берег, который снится ему чуть ли не каждую ночь?
Надежды все меньше и меньше… Теперь он уже не по своей воле держит путь на юг. Люди на верблюдах везут его, как и несколько сот других пленных, к себе домой, не спрашивая, желают они этого или нет. Айстис, как и остальные, — их раб, купленный на рынке в Газе. А с рабами они могут делать все, что им заблагорассудится.
Что ждет его и остальных, сидящих в корзинах для рабов?
Не хотелось думать о будущем. Он старался как можно чаще хотя бы мысленно возвращаться в прошлое. Перед глазами возникли виды родного края, а из более поздних событий — пребывание в Александрии, где его, словно брата, опекал Такемт…
— Эй! Эй! — закричали всадники, сопровождающие караван.
Айстис оторвался от своих мыслей и возвратился в настоящее. Караван продвигался по равнине, вся поверхность которой была покрыта мелкими черными комьями. В лучах солнца, склонившегося к закату, казалось, что на черных камешках сверкают красноватые огоньки, и вся равнина была покрыта этими огоньками…
Утром ландшафт изменился. Вокруг поднималось все больше холмов. Дорога петляла по дну ущелья. Айстис все еще не мог привыкнуть к виду этих черных полей, черных камней, которые в лучах солнца лоснились, словно покрытые маслом.
Неторопливо шагали верблюды, уже которую неделю кряду шаркая толстыми ступнями по черным пластинам дороги. Как бы дремля, семенили ослы.
Кое-где с холмов на караван поглядывали пугливые антилопы, порой проносился длиннорогий горный козел. Изредка, вероятно с надеждой на добычу, в небе над головой кружил сокол.
И снова покой. Только ветер подгоняет пыль по обе стороны черной дороги.
В долинах росли деревья и кустарники. Среди них Айстис заметил куст с широкими листьями в колючках. Цвел шиповник, напоминающий тот, что рос на его родине, около дома. Только у этого цветы были крупнее.
Местами к дороге подступали участки белого песка. Они простирались слева, напоминая Великие Пески…
Караван держал путь на юг. Ландшафт становился все суровее. Дорога проходила по ущельям, словно бы пробитым в скалах, ныряла в туннели, такие высокие и широкие, что даже сильно навьюченные верблюды беспрепятственно проходили сквозь них со своей поклажей. Справа виднелись склоны гор, усеянные камнями — то круглыми, словно обкатанными, то острыми.
Местами вдоль дороги виднелись кучи камней. Их вершины были украшены то куском ткани, оторванным от одежды, то клоком шерсти, прикрепленным к палке. Камни были сложены путниками, которые так выражали свою благодарность горным духам за то, что они помогли преодолеть ущелье или вершину.
