А сейчас — первое Рождество в одиночестве.

Но я не совсем одинока. Во мне появляется чувство товарищества со всеми другими людьми, которые празднуют Рождество в одиночестве, — их миллионы — ив прошлом, и в настоящем. Мне кажется, если я закрою глаза, то не будет ни прошлого, ни будущего, останется только бесконечное настоящее, которое и есть Время, потому что, кроме него, у нас ничего нет.

Да будь ты последним циником, последним безбожником, все равно почувствуешь себя странно, оказавшись в одиночестве на Рождество.

Поэтому я испытываю невероятное облегчение, когда в комнату входит молодой человек. В этом нет ничего романтичного — я пятидесятилетняя старая дева, учительница с тусклыми темными волосами и близорукими глазами, которые когда-то были очень красивы, а он — совсем мальчишка двадцати лет, не по моде одетый в черный бархатный пиджак и старый темно-красный галстук. Его каштановым кудрям не помешала бы хорошая стрижка. Женственность платья немного искажает черты его лица — узкие пронзительные голубые глаза, надменный нос и выступающий подбородок. Нет, он не производит впечатление сильного человека. Выступающие скулы обтянуты прозрачной кожей, и он очень бледен.

Он врывается без стука, озадаченно смотрит на меня и говорит:

— Прошу прощения. Я думал, это моя комната.

Он поворачивается к дверям, потом останавливается и спрашивает:

— Вы одна?

— Да.

— Так странно… праздновать Рождество в одиночестве, правда? Можно мне остаться и поговорить с вами?

— Я буду очень рада.

Он проходит в комнату и садится у камина.

— Надеюсь, вы не думаете, что я нарочно заявился к вам. Я правда решил, что это моя комната, — объясняет он.

— Я рада, что вы ошиблись. Но вы еще слишком молоды, чтобы встречать Рождество в одиночестве.

— Я не хочу ехать за город к своей семье. Пришлось бы отложить работу. Я писатель.

— Понимаю. — Я не смогла сдержать улыбку. Теперь понятно, почему он так странно одет. А как он серьезно к себе относится, этот молодой человек! — Разумеется, в творчестве дорога каждая минута, — весело подмигиваю я.

— Да, каждая минута! А мои родные этого не понимают. Им не нравится моя одержимость работой.

— Творческие натуры никогда не находят понимания в семье.

— Верно, не находят — серьезно соглашается он.

— Что вы пишете?

— Стихи вместе с дневником. Книга называется „Моя поэзия и я, Фрэнсис Рэндел“. Это мое имя. Дома считают, что от моей поэзии нет никакого прока, что я еще слишком молод. Но я не чувствую себя молодым. Иногда я чувствую себя стариком, который должен многое успеть перед смертью.

— Вращаясь все быстрее и быстрее на колесе творчества.

— Да! Да, вот именно! Вы понимаете! Вам нужно найти время и прочитать мою работу. Пожалуйста, прочтите мою книгу! Прочтите мою книгу! — В его голосе слышится отчаяние, в глазах застыл страх, и я говорю в ответ:

— В Рождество не стоит говорить о серьезных вещах. Давайте я сварю вам кофе. У меня есть кекс с корицей и изюмом.

Я хожу по комнате, гремлю чашками, насыпаю кофе в кофеварку. Но, вероятно, я его чем-то обидела, потому что когда я оборачиваюсь, то обнаруживаю, что он ушел. Я испытываю глупое разочарование.

Тем не менее я довариваю кофе, потом подхожу к книжному стеллажу. Он доверху заставлен книгами, из-за которых квартирная хозяйка в свое время рассыпалась в извинениях:

— Надеюсь, вы ничего не имеете против книг, мисс, но муж не желает с ними расставаться, а нам больше некуда их поставить. Поэтому мы немного снизили плату за комнату.

— Ничуть не возражаю, — ответила я. — Книги — хорошие друзья.

Но эти книги выглядят не очень дружелюбно. Я выбираю одну наугад. Или мою руку направляет сама судьба?

Потягивая кофе, вдыхая дым сигареты, я принимаюсь читать небольшой потрепанный томик, изданный, как я вижу, весной 1852 года. В основном, это стихи — незрелые, но весьма пылкие. И еще что-то вроде дневника. Более реалистичный, менее претенциозный. Из любопытства, пытаясь найти какие-нибудь забавные совпадения, я открываю запись, сделанную на Рождество 1851 года, и читаю:

„Мое первое Рождество в одиночестве. Со мной произошел довольно странный случай. Когда я вернулся домой после прогулки, то обнаружил в своей комнате пожилую женщину. Сначала я решил, что ошибся комнатой, но нет, комната была моя. После приятной беседы женщина… исчезла. Думаю, она была привидением. Но я не испугался. Она мне понравилась. Но сегодня я неважно себя чувствую. Совсем неважно. Я никогда раньше не болел в Рождество“.

За последней записью в дневнике следовало примечание издателя:

„Фрэнсис Рэндел умер от сердечного приступа в ночь на Рождество 1851 года. Женщина, упомянутая в последней записи его дневника, оказалась последним человеком, кто видел его живым. Несмотря на призывы откликнуться, она так и не объявилась. Ее личность остается неизвестной“.

Когда-то давным-давно на Квалхолмене в Хелгелан-де жил бедный рыбак по имени Элиас с женой Карен, которая до замужества работала в доме пастора^{2}. Они жили в небольшой построенной собственными руками хижине, и днем Элиас работал в рыболовной артели.

Квалхолмен был уединенным островом, и временами казалось, что его населяют призраки. Иногда, когда муж уходил на работу, жена слышала странные звуки и крики, которые не предвещали ничего хорошего.

Каждый год приносил им по ребенку; и после семи лет брака в доме было семеро детей. Но оба они много и упорно работали, и к моменту рождения последнего Эли-асу удалось скопить кое-какую сумму денег. Теперь он мог позволить себе шестивесельную лодку и, следовательно, стать хозяином собственной рыболовной артели.

Однажды он шел по берегу с большим гарпуном в руке и вдруг увидел греющегося на солнце огромного тюленя, для которого их встреча оказалась столь же неожиданной, как и для Элиаса.

Элиас действовал быстро. Не сходя с места, он метнул в тюленя длинный тяжелый гарпун и попал прямо в спину чуть ниже шеи. И вдруг — ах незадача! — тюлень встал на дыбы, опираясь на хвост, высокий как мачта, и вперил в него налитые кровью глаза, обнажив зубы в такой дьявольской и злобной усмешке, что Элиас едва с ума не сошел от страха. Потом он нырнул в море и исчез под водой, оставляя за собой кровавый след.

Больше Элиас его не видел; но в тот же день отломанное древко гарпуна без железного наконечника прибило к берегу рядом с лодкой, привязанной недалеко от дома.

Элиас вскоре забыл о тюлене. Той же осенью он купил шестивесельную лодку и поставил ее в сарай, который построил за лето.

Однажды ночью он лежал и думал о своей новой лодке, как вдруг ему пришло в голову, что для верности нужно поставить под нее дополнительные подпорки. Он питал нелепую привязанность к лодке, поэтому ему ничего не стоило встать, зажечь фонарь и спуститься к ней на берег.

Войдя в сарай, он поднял над головой фонарь и внезапно заметил на сваленных в углу сетях лицо, удивительно напоминающее морду того тюленя. Оно злобно поморщилось от света. Его рот открывался все шире и шире, и через мгновение Элиас, не успев ничего понять, увидел удаляющуюся из эллинга грузную фигуру человека. Однако ему хватило времени, чтобы разглядеть длинный железный наконечник, торчащий из его спины.

Только теперь до Элиаса дошло, с кем он повстречался. Но тем не менее его больше беспокоила безопасность лодки, нежели собственная жизнь.

Ранним январским утром он вышел на промысел на своей лодке вместе с двумя другими рыбаками, и из погруженных во тьму прибрежных скал до него донесся голос. Ему показалось, что он смеется над ним.

— Будь осторожен, Элиас, когда купишь себе фембёринг^{3}!

Но прошло немало времени, прежде чем Элиас сумел купить фембёринг, — только после того, как его старшему сыну исполнилось семнадцать лет.