А бои меж тем не прекращались. Враждебные рабочим национальные гвардейцы, видя успех восставших, прекратили сопротивление и беспрекословно отдали своё оружие. Линейные войска начали отступать: солдаты Рогэ всюду натыкались на баррикады, преграждавшие узкие лионские улицы.

Постепенно хозяевами всех улиц, ведущих от квартала Терро и Круа-Русс, стали рабочие. У властей оставался лишь небольшой прямоугольник между набережными, где они сконцентрировали свои военные силы.

Восставшие заняли все главные жизненные центры города: Ратушу, арсенал, пороховые склады, почту.

Лионские рабочие были неопытны и не догадались перехватить донесение, которое главный прокурор Дюплан послал из Лиона министру юстиции в Париж. Дюплан просил помощи из Парижа и указаний, как себя вести бывшим лионским властям. Тут же он делился своим недоумением: «Повсюду контрасты, население голодает, но не грабит. Личность и собственность уважаются».

В самом деле, захватив правобережный район Соны и территорию, где находился Монетный двор, на улице Шарите, рабочие не тронули находившихся там денег, хотя директор двора сообщил им, что у него имеется золотой запас в сто пятьдесят тысяч франков.

Для того чтобы сбрасывать черепицу и камни на головы солдат линейных войск, восставшие проникали через квартиры горожан на крыши. Но в самый разгар боёв восставшие не только не взяли из квартир «ни булавки», но, по словам очевидцев, стеснялись просить воды, чтобы напиться, хотя их мучила жажда.

«Мы не воры, — заявил руководитель отряда, занявшего квартиру богатого купца на улице Бассвиль, — мы боремся за то, чтобы соблюдали тариф!»

Получив донесение из Лиона, парижские власти были озадачены. Как могло случиться, что второй по значению город Франции оказался в руках восставших? Меры были приняты немедленно. Пятого декабря маршал Сульт во главе парижских войск под треск барабанов вступил в Лион. Растерявшиеся лионцы, не подготовленные к новой встрече с сильным правительственным войском, уже не сопротивлялись. Репрессии последовали незамедлительно. Более десяти тысяч человек высланы из Лиона и его окрестностей, Национальная гвардия распущена. Тарифы, стоившие столько рабочей крови, аннулированы. В Круа-Русс оставлен сильный гарнизон, которому вменено в обязанность не спускать глаз с мятежного города.

Число убитых и раненых в ноябрьские дни не было уточнено. Но лионцы передавали друг другу зловещие цифры: шестьсот убитых! Тысяча раненых! Но кто их считал?

И только на местном кладбище всё росло число вновь вырытых могил. А Рона долго ещё продолжала выбрасывать тела лионцев, которых утопили в её водах солдаты правительственного войска.

Через пять дней после того, как Лион побывал в руках восставших, он вновь оказался во власти префекта и его приближённых. В городе, как рапортовал Лион Парижу, возобновилась нормальная жизнь.

Но для участников восстания, для безработных, оставшихся безработными, нормальная жизнь не наступила. Многие семьи оплакивали убитых, в госпиталях не хватало мест, чтобы разместить раненых. В рабочих домах начались аресты.

Анри не захотел покинуть Лион вместе с тремя товарищами, как и он, руководившими Лионским восстанием.

— Возможно, друзья, — сказал он им на прощание, — вы больше поможете Лиону, находясь за его пределами. Я не хочу оставлять семью. К тому же я верю, что ещё пригожусь здесь.

Но Анри не успел «пригодиться» ткачам. Едва его друзья покинули Лион, как к нему нагрянули «непрошеные гости» — жандармы — и увели его в тюрьму.

На другое утро, ещё не зная о судьбе Анри, но понимая, что того могут арестовать с минуты на минуту, Ксавье пришёл к Менье. Он хотел их проведать и поделиться с ними своими новостями. Но слова застыли у него на губах при виде жены Анри — Ивонны. Ксавье не надо было её расспрашивать. Он сам всё понял. И конечно, уже не захотел рассказывать ей, что вчера его вызвал к себе г-н Куантро-младший и повёл с ним такой разговор:

«Без брата я ничего решать не могу. Но по моему разумению, вы не можете дольше оставаться у нас на работе. Вас видели среди восставших и на стороне восставших…» — «Я этого и не собираюсь отрицать», — ответил Ксавье с достоинством. «Хорошо. Пока приступайте к своим обязанностям. А окончательное решение примет мой брат».

И Ксавье снова пошёл в контору, прекрасно понимая, каков будет ответ Куантро-старшего.

Всего этого Ксавье не рассказал Ивонне. Он только попросил:

— Располагайте мною, Ивонна. Я сделаю всё, что могу, чтобы быть полезным вам… и вашим детям, — добавил он, взглянув на Теофиля, Ива и Гектора, обступивших мать с таким видом, словно они хотели её защитить от нападения врага.

Суровая Ивонна отнеслась к Ксавье благожелательно. От ткачей она знала, что «парижанин» был всё время среди восставших, не избегая опасных мест, и строил баррикады вместе с Анри и другими лионцами.

— Я не думаю, — сказала она, — чтобы и для вас всё сошло благополучно. Не такие люди Куантро, чтобы прощать или забывать. Хорошо, если просто уволят, могут ведь и донести в полицию…

Тут Ксавье рассказал в двух словах о своём разговоре с Куантро и добавил:

— Я хотел бы быть вам полезным не на словах, а на деле. Я знаю, что Анри начал заниматься кассой взаимной помощи ткачей. У него, кстати, и устав был, я знаю. Сейчас надо заняться этим безотлагательно, соберём денег, сколько и где будет можно… — И Ксавье невольно пришло на память, как умело собирала деньги Люсиль, когда встал вопрос об уплате штрафа за Беранже.

— Ну что ж, — раздумчиво сказала Ивонна. — Я знаю, где у Анри хранится устав.

Медленно, устало пошарила Ивонна в ящике кухонного стола, вынула оттуда пачку разных бумаг и извлекла аккуратно сложенный устав.

Ксавье так и замер: он совсем забыл, что переписывала устав Люсиль. И теперь его взволновал её ровный, немного детский и очень чёткий почерк.

— Я посоветуюсь с теми из ткачей, кто уцелел и кто может в этом деле помочь, — произнесла Ивонна. — И ещё хочу посоветоваться с ними, ведь, говорят, будет суд…

— Послушайте, Ивонна! — К Ксавье вдруг пришла решимость. — Надо передать дело кому-нибудь из парижских адвокатов и сейчас же написать Жаку. Пусть он переговорит с хорошим адвокатом, я знаю, что у него есть знакомые и даже друзья в этом сословии.

— Напишите, если хотите, — равнодушно отозвалась Ивонна, — у него и своего горя довольно…

На этом и расстались.

Придя домой, Ксавье без промедления сел за письмо. Не упуская подробностей, он написал Жаку, как важно сейчас именно его участие в судьбе Анри, его помощь.

«Жак несомненно поможет. А кроме того, забота об Ивонне отвлечёт его от собственного горя!» — подумал он.

Удивляясь, что Ксавье не пришёл к ней, как обещал, и не подозревая о том, что он был у неё в день, когда Воклер явился просить её руки, Люсиль решила сама поговорить с ним и рассказать о сватовстве Воклера. Но не успела. Её как обухом по голове ударила весть о том, что Ксавье уезжает в Лион на год, а может быть, останется там и дольше, если понравится хозяину.

И сказал он об этом не тогда, когда они были наедине. Ксавье пришёл к ним с прощальным, визитом именно в тот час, когда заранее знал, что найдёт в сборе всю семью: Жака, Бабетту, Люсиль. Он рассказал о предстоящей интересной работе, поблагодарил Люсиль за то, что она взяла на себя заботы о Катрин, просил не забывать также и Франсуа. И всё.

В ответ Люсиль еле выдавила из себя вежливые слова. И только после ухода Ксавье дала волю слезам.

Ксавье уехал… Время без него тянулось медленно и томительно.

Люсиль чувствовала глубокую душевную опустошённость.

Писать стихи и песни она сейчас не могла. Иногда она всё же садилась за стол и пробовала поделиться с людьми тем, что так мучительно переживала она сама, её родные и близкие. Ей хотелось рассказать, каким лучом света были для них Три Славных Июльских дня и сколько разочарований они принесли с собой, какую скорбь внесла смерть Мишеля в их дом. Но слова, вылившись на бумагу, становились тусклыми и казались ей ненужными, почти кощунственными.