— Не уходи, перевязывай тех, кто лежит здесь! — приказал Октав.

Ища подмоги, Октав переводил взгляд с одного окна на другое в надежде, что кто-нибудь выглянет. Но окна были мертвы, а улица пустынна. Те, кто не сражались, предусмотрительно спрятались в домах. И вдруг…

— Видно, судьба за нас! Она нам кого-то посылает! — крикнул Октав. — Там кто-то крадётся! Сюда! Эй, к нам! Живей! Пособи нам!

Фигура отделилась от стенки дома. Это был Грегуар Тари. Но, пожалуй, сегодня его не узнал бы ни один из посетителей салона г-жи де Мурье. Великолепный костюм его был в грязи и порван в нескольких местах. С лица ручьями стекал пот, причёска сбилась набок.

— Я не могу… — пролепетал еле слышно Тари. — Я занят!

— Что за ерунда: «Занят!» Чего раздумываешь! Время не ждёт! Торопись, бери раненого за плечи, а я подсоблю, поддержу за ноги…

— Не могу, я спешу… Меня ждут… Я сам ранен! — И для убедительности Тари, вытащив из кармана носовой платок, дрожащими пальцами нацепил его на голову, делая вид, что скрывает под ним рану.

— Что ты там плетёшь: «Ранен»! Крови и не видать. А спешишь — так тебя подождут. Этот вот не дождался. — Октав указал на раненого, который вдруг перестал дышать.

Но, видно, ноги у Тари были целёхоньки, потому что, не долго раздумывая, он пустился наутёк, да так проворно, что его могла догнать разве только пуля.

— Ах, негодяй, трус! Я знаю, как тебя остановить, да пули жалко! — вырвалось у Пьера. Он хотел ещё что-то добавить, как вдруг увидел, что Жером покачнулся и упал. — Мишель, сюда! Скорей! Студент ранен в живот! Скорей к нему! Я займу его место! — И Пьер поспешил на место упавшего Жерома.

Перепрыгивая через тела раненых и убитых, Мишель бросился на зов. Сначала он, по мгновенно создавшейся здесь привычке, низко склонялся, когда приходилось перебегать с места на место. Но тут он позабыл о всякой осторожности. Надо скорей спасать Жерома! И, не опуская головы и не пригибаясь к земле, он бросился к месту, где лежал Жером.

Высокая фигура Мишеля оказалась удобной мишенью, которую тотчас наметили правительственные солдаты.

Пуля попала Мишелю в живот — такая же рана, какая была у истекающего кровью Жерома.

К Мишелю подбежал один из двух взрослых санитаров, только что вернувшийся из госпиталя, куда отвозил раненых. Но было поздно. Мишель даже не пришёл в сознание.

— Надо разыскать его родителей! — взволнованно крикнула владелица модного магазина. — Не знает ли кто-нибудь из вас, кто этот славный мальчик, где живёт… где жил?

— Его звали Мишель! — сказал Октав.

— Ему было четырнадцать лет! — медленно произнёс Пьер.

Прошло всего несколько дней с тех пор, как 29 июля прозвучал последний выстрел на парижских баррикадах. Казалось невероятным, что всего за три дня в стране совершился переворот. И столь же невероятным, как мог Париж так скоро залечить свои раны! Куда девались разбитые фонари и сваленные в кучу вывески — эмблемы сборщиков налогов, судебных исполнителей и других представителей власти? Не толпа сорвала их, а сами владельцы, испуганные прокатившейся революцией и не желавшие тем или иным путём привлекать общественное внимание. А восставшие даже в трагические минуты не теряли чувства юмора и развесили вывески на столбах разбитых фонарей, иной раз даже прибавив насмешливое пояснение. «Крови мы не хотим! В 1789 году на фонарях висели аристократы, а теперь мы гордимся тем, что на их месте висят эмблемы тех, кто им прислуживал!»

Чьи-то заботливые руки уже собрали в аккуратные кучи булыжники, которые только недавно заменяли метательные снаряды и лежали в беспорядке на мостовой. Однако следы недавних баррикад всё ещё напоминают о кровавых событиях. Вот дорогу преградил поваленный омнибус, он занимает как раз всю середину узкой улочки. Омнибус ещё не успели убрать, и люди обходят его стороной. Кое-где в городе ещё маячат сторожа-добровольцы с ружьями. Впрочем, их услуги теперь больше не нужны.

Когда парижане успели запастись трёхцветными кокардами и уничтожить все следы бурбонских лилий на фасадах, окнах и вывесках? Прохожие, словно не было у них позади Трёх Славных Июльских дней,[31] мирно идут по своим повседневным делам. Их лица спокойны, походка уверенна. Если бы не трёхцветная эмблема, можно было бы вообразить, что в жизни Франции не произошло великих перемен.

А между тем у французов уже новый король: наместник герцог Орлеанский стал королём Луи-Филиппом Первым. Желание Лаффита и его политических друзей исполнилось. Они хотели возвести на престол новую династию, которая могла бы предоставить народу кое-какие права. А главное, могла бы дать буржуазии возможность беспрепятственно занять первые места в государстве. Такой подходящей династией представлялась боковая ветвь Бурбонов — Орлеаны. И вот на троне Луи-Филипп.

Наместник, правда, ещё не коронован, но торжество коронования не за горами. Пройдёт неделя, другая, пусть парижане похоронят своих близких, погибших в славные дни, и можно будет устроить празднование, пожалуй, даже иллюминацию, которую так любит народ. А пока парижане с удовольствием рассказывают друг другу о том, что уже отец Луи-Филиппа, хоть и был гильотинирован в 1793 году, признавал гражданское равенство. За это он получил кличку Эгалите,[32] что по-французски означает Равенство. Новый король успел подписать два ордонанса — первый о возвращении к национальным цветам Франции — синему, белому и красному, второй — о созыве палаты 3 августа. И сегодня она должна собраться.

Как быстро всё совершилось! Только тридцатого июля Луи-Филипп покинул свой загородный особняк, появился в Париже, одетый в скромный штатский костюм и, пройдя через заставу на площади Этуаль, дошёл до самого Пале-Рояля.

Назавтра он, в сопровождении депутатов-орлеанистов, появился на балконе Пале-Рояля. Он знал, чем пленить парижан: в руках он держал трёхцветное знамя, что вызвало восторг собравшихся внизу: ведь уже пятнадцать лет прошло с тех пор, как во Франции исчезли национальные цвета.

А когда Луи-Филипп тут же на балконе заявил во всеуслышание, что отныне Хартия будет неприкосновенна и станет реальностью, радости парижан не стало предела. В довершение всего наместник по-братски расцеловал генерала Лафайетта, избранного сейчас начальником Национальной гвардии, которая когда-то уже была под его началом.

Только один из республиканцев влил в бочку мёда ложку дёгтя. Когда все приветствовали Луи-Филиппа и он заверял всех, что отныне Хартия будет не клочком бумаги, а действительностью, молодой человек подошёл к новому королю и сурово сказал:

— Говорят, что вы честный человек и верны своему слову. И тем более будете верны присяге. Мы рады этому поверить. Но помните, если вы измените Хартии, у нас найдётся возможность заставить вас быть ей верным!

С этими словами молодой республиканец исчез так же неожиданно, как появился.

Теперь парижанам кажется, что они пожинают плоды своей столь дорого обошедшейся им победы. Они не устают повторять, что новый король будет уважать права народа, потому что получил свои из его рук. Судьбою Карла X мало кто интересуется. Знают, что 2 августа он отрёкся от престола, а потом бежал; полагают, что он, наверное, уже миновал границу Франции. Ну и что ж из того! Никто и не собирается его преследовать!

Правда, узнав об избрании наместником герцога Орлеанского, Карл X, всё ещё не понимая создавшегося положения и считая себя по-прежнему королём, подписал ордонанс о закрытии Политехнической и Медицинской школ. Уж очень насолили ему студенты этих двух учебных заведений, которые стали ему ненавистны своим мужественным поведением в июльские дни. Но парижане только посмеиваются над этим ордонансом. Означает ли это их уверенность в том, что все беды миновали и никакая опасность со стороны короля им не угрожает? Не об этом ли разговаривают эти два обывателя? Они встретились, потолковали о том о сём, обсудили бегство Карла X, сняли шляпу перед проследовавшей мимо них погребальной процессией, минутку постояли молча, с обнажённой головой, как полагается в таких случаях, и, разойдясь, вернулись каждый к своим делам.