Конор втолкнул дедушкин гроб в храм. Все скамьи были заняты членами семейства Бакли. За многие годы они были до блеска натерты моими родичами. Первой Люси прочитала псалом 120, любимый псалом ее семьи, принадлежавшей к епископальной церкви и очень мило цитировавшей его вслух каждый раз, когда кто-то из семьи отправлялся «в путь». Она называли это молитвой «ухода».

Следующим был Конор, который читал из Екклесиаста: «Суета сует, сказал Экклесиаст, все суета!» Отец Кевин произнес проповедь, в которой вспомнил о разговоре с папой, происшедшем несколько лет назад, в котором речь шла о религиозном сомнении. За ланчем отец Кевин сказал отцу: «У всех рано или поздно случаются сомнения». Тогда папа поднял голову от борща и произнес: «Только не у меня».

Я задумал панегирик и чуть не сбился на первой же фразе. Однако взял себя в руки. Я рассказал всем, что поставил мамин контейнер в папин гроб: «Иначе мы не увезли бы ее в Шэрон». Церковь взорвалась хохотом. Мама давно перестала приезжать на День благодарения, очень давно. Поначалу она придумывала какие-то извинения, а потом и это перестала делать.

Дождь все еще лил как из ведра, так что военная церемония прошла у входа в церковь. Была сказана речь. Стрелки сделали залп. Волынщик сыграл «О, благодать». Флаг был сложен в треугольник и отдан мне с благодарностью от народа. Когда мне его передавали, я услышал рыдания за спиной. Тогда сержант отдал стоявшему рядом со мной Конору патроны. «Горячо», — прошептал я. Горнист сыграл сигнал к погребению. Восемь человек подняли гроб и понесли папу под дождь, потом поставили гроб на катафалк. «Прощай, друг», — произнес Дэнни, однако это было еще не окончательное прощание.

Через день, утром, около девяти, когда я был еще в постели, страдая от похмелья и предвкушая первую чашку кофе, а папины собаки Дейзи и Руперт с разных сторон грызли мои ноги — кажется, я унаследовал их со всем остальным имуществом, — вдруг зазвонил телефон. Голос прозвучал как мощный голосовой удар: «Это Кристофер Бакли?» Я пробормотал «да», хотя был уверен, что мое подтверждение может лишь разочаровать звонившего с таким внушительным голосом. «Говорит кар-ди-нал Иган».

Я быстренько выпрямился. (Тот, кто прислуживал в алтаре, навсегда остается мальчиком, прислуживавшим в алтаре.) «Да, — произнес я, отчаянно стараясь вспомнить, как правильно называть кардинала. — Ваша… — Милость? Превосходительство?… Быстрее соображай, парень!.. ага… — Преосвященство».

Несколько лет назад мы с папой обсуждали похоронные мероприятия. Он сказал тогда: «Если я все еще буду знаменит, назначь церемонию в соборе Святого Патрика. А если не буду, назначь в Стэмфорде, в церкви Святой Марии». Если судить по количеству бумажных сообщений и телепередач, последовавших сразу после его кончины, папа был весьма «знаменит». Я замолвил слово приятелю-священнику насчет кафедрального собора, который пустил его по цепочке, и вот теперь мне звонил кардинал. В высшей степени меня впечатлило то, что он сам, лично, набрал мой номер. Ничего похожего на, скажем: «Я его преосвященство, имей в виду, ничтожество». Он был веселый, и мы пошутили насчет нашего общего приятеля-священника, которого он называл (шутливо) «человеком с определенно дурным характером».

Так как римский папа должен был прибыть в город ближе к Пасхе, то положение было почти безвыходное, однако кардинал все же нашел день для моего папы. Мать-церковь наверняка бюрократическое учреждение, но если она делает шаг, то делает уверенный шаг.

Первым делом я позвонил Генри Киссинджеру. «Привет, Генри, — сказал я. — В последние дни я как будто только и делаю, что прошу о некрологах». Он вроде бы растерялся, но ответил, что это честь для него. Я воспринял его слова как комплимент: тевтонец с разумом как стальной капкан, который одно время взвалил на себя заботу о мире, Генри Киссинджер имел доброе (желеобразное) сердце. Он — официальный член «Бригады плакальщиц». Подумав, он сказал, что не уверен в своей способности сделать все правильно. На это я ответил, что буду сидеть в первом ряду и строить ему гримасы, если он сделает то же самое для меня.

Мы договорились, и снова я был под большим впечатлением нашего века Интернета. Посыпались послания. Я решил сделать похороны открытыми для публики отчасти из благих соображений, отчасти из эгоистических. Я провел бог знает сколько часов, подписывая (необходимые) приглашения, когда решили устроить поминальную службу для мамы, однако это не доставило мне удовольствия, особенно если приходилось сообщать, нет, извините, тети Ирмы и кузины Иды не смогут быть, даже если бы очень захотели. Я не хотел играть роль вышибалы в соборе Святого Патрика. «Вы — да, входите. Нет, вы не можете войти. О да, мистер Видал, мы ждали вас. Для вас свободно место впереди, рядом с Норманом Подгорецем».

Позвонили из Белого дома. Президент не сможет посетить церемонию, но вице-президент Чейни сообщил о своем желании быть на ней, более того, вице-президент Чейни высказал желание произнести прощальную речь. Со стороны Белого дома это было оказанием особой чести, однако весьма сомнительной для всех остальных папиных друзей и поклонников. Я представил, как две тысячи человек выстроились под дождем в ожидании, когда секретная служба выполнит свою работу, потому что стоило папе замыслить отъезд из этой юдоли слез — и дождь лил не переставая. И я ответил Белому дому так: «Вы очень внимательны, и я искренне тронут, однако, имея в виду меры безопасности, наверное, лучше бы отменить приезд вице-президента».

Потом был второй звонок из Белого дома: «Мы пытаемся сделать „рекламу“ для вас, но мы постоянно работаем в этом направлении. Вице-президент посетил похороны Майка Дивера и Джейн Киркпатрик, и это почти не создало никаких неудобств».

Я подумал: «Жаль, нельзя обсудить это с папой!» Дилеммы такого рода доставляли папе неизъяснимое удовольствие. Он был бы не против, если бы ему отдал дань уважения действующий вице-президент Соединенных Штатов Америки. Однако меня беспокоили меры безопасности, неприятности от которых совсем не «минимальные». К тому же двум тысячам доброжелателей придется опустошить сумки, расставить ноги и поднять руки, чтобы секретная служба поработала со своими детекторами. Не самая приятная перспектива у церковных врат.

И кое-что еще. Если мистер Чейни приедет, ему придется дать слово. А его преосвященство жестко, хоть и мягко, дал понять, что нам следует ограничиться двумя речами.

Такова была традиция, не нарушавшаяся много лет, и мать-церковь придерживалась разумного принципа, что похоронная или поминальная служба. — это таинство, святыня, а не собрание братства. (Побережем смешки для загробной жизни, правильно?) Архиепископ Ньюарка (Нью-Джерси) выпустил указ, отменяющий всякие некрологи в его епископате. (Немного жестковато, но что есть, то есть.) В любом случае у меня оставался выбор Хобсона:[62] надо было сказать Генри Киссинджеру, чтобы он посторонился, хотя сочинял свою речь он по моей просьбе. Все-таки я предпочел как можно мягче отказать Белому дому.

В это время имела место оживленная президентская кампания (наверное, вы слышали о ней). Папа был заметной фигурой. Не думаю, что мы получили бы какое-нибудь приветствие от возможного республиканского кандидата, например сенатора Джона Маккейна. Конечно же нет, ни строчки, хотя он и я были давними знакомыми. Однако президентская кампания — это президентская кампания.[63] Довольно странными, однако приятными были полученные мной звонки и послания. Первое было от сенатора Джона Керри. У него не было никаких причин выражать мне свое соболезнование; он просто сделал красивый жест — чистый и простой. А потом, когда я сидел в отцовском кабинете, жалея себя, потому что мне предстояла непосильная (правда) задача разобраться в нем, зазвонил телефон. Тихий шелестящий голос проговорил: «Я хотел бы поговорить с Кристофером Бакли». Да, это я. «Ах, Кристофер, это Джордж Макговерн».