Следующие пятьдесят лет мы время от времени с большим удовольствием вспоминали поездки в Шэрон. Ноябрьское солнце обычно стояло высоко в небе к тому времени, когда мы отправлялись в путь. Что-то говорилось о долгой поездке в темноте. Но в таких поездках проявляется больше искренности. В уютной темноте не надо глядеть друг другу в глаза. Знаешь, папа, я уже несколько раз попробовал ЛСД, и ощущение великолепное. Попробуйте сказать это своему отцу, когда вам двадцать лет и вы сидите за ярко освещенным обеденным столом, и на вас круглыми глазами смотрит мама.
Весь год я мечтал об этой поездке. Я чувствовал, что это может стать нашей последней поездкой в Шэрон на День благодарения, и взял с собой Кэтлин. Папа души не чаял в «своей любимой внучке». (У него была одна внучка.) Я предупредил Кэт, что теперешние поездки с папой могут включать нечто необычное, например, его привычкой стало открывать переднюю дверцу во время движения и писать. Теперь он делал это постоянно, даже находясь в лимузине и даже находясь на глазах у всего честно́го народа. Мне было любопытно, нет ли среди этих людей таких, которые скребут в затылках и говорят: «Мардж, это не Уильям Ф. Бакли-младший только что пописал на наш „лексус“?» Ответом будет: да, ты прав, это тебя из тысяч других водителей выбрал Лев Правых. Придется быть польщенным. Кэтлин, чувствительная девица девятнадцати лет, естественно, пришла в ужас перед такой перспективой; однако, понимая, что дедушка «не совсем в себе», в конце концов согласилась сидеть на заднем сиденье тише воды ниже травы.
Смущение ребенка в какой-то степени причина, чтоб иметь детей. Я обнаружил себя счастливым, когда Кэт, которой было года три, и я сделал что-то (рыгнул в общественном месте), покраснела от стыда и отказалась от всякого родства со мной. Папа постоянно делал что-то, отчего я с годами все больше гордился им. Папа давал много подобных поводов и роль его простаты для сыновнего унижения не должна остаться недооцененной.
Возможно, что непреднамеренное мочеиспускание на публике уходит корнями в мочеиспускание с борта яхты. (Есть два места, где мужчина может по-настоящему почувствовать себя мужчиной: в море и в лесу.) Однако пораженный болезнью, которая занимает 95 процентов рекламного времени во время вечерних новостей, папа стал считать ниже своего достоинства известные приличия и предпочел то, что во времена Уотергейта называлось «модифицированным, ограниченным, личным выбором».
Однажды, во время поездки «отец-сын» в Монреаль, он объявил, что получил срочный приказ от Мочевого Пузыря. Если учесть, что мы стояли напротив кафедрального собора города, мой собственный сфинктер напрягся в ожидании неизбежного. Я предложил завернуть за угол… Но нет, он уже, расстегнув штаны, прокладывал себе путь к базилике Нотр-Дам-де-Монреаль. О нет. Мы были там не одни — там были сотни горожан, и, несомненно, в большинстве своем благочестивые католики. Мне пришлось торопливо закрыть шарфом лицо, чтобы быть узнанным не в большей степени, нежели Омар Шариф в первой сцене «Лоренса Аравийского», и так же торопливо отправиться в противоположном направлении, тем временем повторяя свою французскую речь, предназначенную «уважаемому и благородному жандарму, чтобы он не арестовывал моего любимого папу, который очень известен в Америке, где любят французов, и к тому же является мальтийским рыцарем. Он очень красноречив, когда заговаривает о Квебеке, который должен получить независимость ненавистного, говорящего по-английски правительства в Оттаве. Если вы будете столь добры и покажете нам дорогу к протестантскому храму, он справит нужду рядом с ним». С папой вечно происходили приключения.
Но не в тот раз, потому что, когда приехали мы с Кэт, он был в своем кабинете и сообщил нам печально, что слишком слаб для путешествий. Итак, День благодарения мы провели в Стэмфорде, а в субботу вместе с папиным лучшим другом Ваном Гэлбрайтом и нашим соседом Джимми Эджертоном отпраздновали восемьдесят второй день рождения отца. Джимми восемьдесят восемь лет, он вырос на Уоллакс-Пойнт и был в этой комнате, то есть в нашей столовой, где мы сидели, в 1920-х годах. Ван когда-то был настоящим атлетом, однако за последний месяц, заболев раком, прошел через тридцать облучений и теперь еле ходил. Папа, Ван и Джимми — красивые выпускники Йеля. Через шесть месяцев никого из них не останется в живых.
Мы будем петь для нашей Лу, пока ни жизнь, ни голос не изменят нам,
Потом уйдем и сгинем мы, забыты будем здесь, подобно всем иным.
Я нашел для папы на декабрь-январь дом в Форт-Лодердейле, где он мог бы немного восстановить здоровье и с помощью своего последнего секретаря-протеже написать новую книгу воспоминаний о дружбе с Рональдом Рейганом.
Новый проект взбодрил отца не меньше, чем перспектива оказаться рядом со своим старым другом Карлом Воленбергом, с которым он на всю жизнь подружился еще в Йеле в 1946 году. Когда в конце первой лекции по физике профессор произнес: «Полагаю, вопросов нет», — с двух противоположных сторон аудитории послышался истерический смех. Папа и Карл нашли друг друга.
На Джулиана и Дэнни была возложена задача перевезти папины вещи из Стэмфорда: его компьютеры, которые занимали столько же места, сколько оригинальный ENIAC; его книги; проигрыватели; обширную коллекцию CD; дыхательные машины и псов. Папа никогда не путешествовал налегке. Ежегодные поездки в Швейцарию, которые предпринимали мои родители, служили сюжетами для множества анекдотов. Папа с мамой представали перед таможенниками с таким количеством чемоданов, что ими можно было заставить весь трюм С-5А «Гэлэкси»,[47] а также как минимум с тремя собаками, включая злобного пекинеса по кличке Фу. И тут папа включал все свое, присущее только УФБ, обаяние.
— Итак, месье Бакли, у вас… восемнадцать чемоданов? И три собаки?
— Так много? Надо же. Ха, ха. Знаете [блестя глазами], я никогда не спорю со швейцарскими таможенниками по вопросам аккуратности, тем более что мои предки были швейцарцами. Ха, ха.
В результате переговоров папа уговаривал швейцарцев снизить пошлину до одного лишнего чемодана и одного злобного пекинеса. К своим победам на поле лишних чемоданов папа относился с гордостью генерала, который повернул вспять германские танки.
Так было в течение сорока с лишним зимних месяцев, проведенных моими родителями в Швейцарии, когда они были по-настоящему счастливы. Четверть века из этих лет они арендовали шато в Ружмоне, недалеко от Гштаада и замка десятого века у подножия горы Видеманетт. Папа писал книги, а мама превращала кучу камней в салон. Приходили все. После великолепных обедов Джулиана и родители, и гости спускались вниз, где было устроено художественное ателье. На одной из фотографий можно увидеть даму[48] Ребекку Уэст, пошлепывающей кистью по полотну рядом с принцессой Грейс. Сохранилась даже фотография, на которой Тедди Кеннеди рисует вместе с папой. В конце вечера он спросил, не может ли он одолжить у отца автомобиль для поездки в Гштаад. Мама крикнула: «Нет — до Гштаада два моста!»
Почти на всех фотографиях, сделанных во время художественных сессий, присутствует Дэвид Нивен, который вполне серьезно носил рабочий халат. Он был хорош. Один раз приехал Марк Шагал. Папа — он рассказывал эту историю с соответствующим смирением — показал ему одну из своих картин. Шагал заметил: «Pauvre peinture!» (Плохие краски!) Кен и Кити Гэлбрайт, греческие корабельные магнаты, разные Романовы, Чарли Чаплин, Набоков, Джеймс Клавель, Герман Граф, датская королева, греческий король Константин, испанские министры, английские важные персоны, оксфордская профессура, швейцарские торговцы произведениями искусства, пассажиры целого автобуса — все они приезжали к папе с мамой, чтобы их накормили, напоили и повеселили. (И еще дали порисовать.) Именно там в большей степени, чем в Нью-Йорке или Стэмфорде, я ощущал их соединенную вместе энергию. Людям нравилось быть рядом с ними. Они были смешными американцами: невозмутимый интеллектуал писал шпионские романы под боком у своей прекрасной, остроумной, невероятно очаровательной жены. Они умели — как бы это выразить? — показать класс.
