Гэй началъ крѣпко цѣловать свою жену и хохоталъ отъ души, видя, что она не на шутку горячится.

— Ну, милый мой Гвидо (Гэя всѣ такъ звали въ Италіи), сдѣлай, что я тебя попрошу, — говорила Эмми, нѣжно ласкаясь къ мужу:- сознайся, что ты доволенъ, что мы разстались съ Филиппомъ?

— Напротивъ, мнѣ очень жаль, что онъ прямо идетъ на смерть, — отвѣчалъ шутя Гэй.

— Вѣрю, что тебѣ жаль его, но признайся, ты все-таки радъ, что онъ не сидитъ въ эту минуту передъ нами?

Гэй засмѣялся и началъ тихо насвистывать какую-то пѣсенку.

Три недѣли спустя, сэръ Гэй и лэди Морвиль остановились въ Виченцѣ, на обратномъ пути изъ Венеціи. Они сидѣли вдвоемъ, за завтракомъ, когдакъ нимъ въ комнату явился вдругъ Арно.

— Хорошо, сэръ Гэй, — сказалъонъ:- что вы изволили отклонить свое намѣреніе посѣтить Вальгиминскія горы вмѣстѣ съ капитаномъ Морвиль.

— А что? вѣрно съ нимъ случилось что нибудь? — тревожно спросилъ Гэй.

— Ему дорого обойдется его смѣлость. Мнѣ сейчасъ передали, что какой-то англичанинъ Морвиль опасно заболѣлъ въ небольшомъ мѣстечкѣ, недалеко отсюда.

— Гдѣ это?

— Badia di Recoara, — отвѣчалъ Арно. — Это небольшой городокъ, на сѣверѣ, въ горахъ; туда всѣ жители Виченцы ѣздятъ обыкновенно на лѣто, чтобы скрыться отъ жарь. Но теперь всѣ до одного вернулись, боясь горячки, которая тамъ открылась.

— Пойду, сейчасъ справлюсь, — сказалъ Гэй, быстро вскочивъ со стула. — Туда ѣзды, говорятъ, четверть часа. Я увѣренъ, что больной — никто другой какъ Филиппъ. Сегодня утромъ я встрѣтилъ его доктора, итальянца; прочитавъ на доскѣ нашу фамилію, онъ далъ мнѣ понять, что и его паціентъ также Морвиль. Болѣзнь должна быть опасная, докторъ называетъ ее una febre malto grave.

— Очень опасная! воскликнула Эмми. — Но какъ же онъ узналъ, что больной — Филиппъ Морвиль?

— Изъ паспорта его. Самъ Филиппъ говорить не могъ.

— Бѣдненькій! И лежитъ одинъ! Что намъ дѣлать? говорила Эмми, чуть не плача. — Гэй! надѣюсь, ты меня здѣсь одну не оставишь? продолжала она, взглянувъ на мужа.

— Вѣдь это недалеко, Эмми…..

— Не говори, Бога ради, ничего! Возьми меня съ собой! Неужели ты мнѣ откажешь? Вѣдь это будетъ жестоко съ твоей сгороны!…..- умоляла Эмми, со слезами на глазахъ.

— Душа моя, оставить тебя здѣсь я не рѣшусь, отвѣчалъ Гэй:- потому что знаю, что ты измучишься безъ меня. Притомъ ты ничѣмъ не рискуешь, я никогда не допущу, чтобы ты ходила за больнымъ. Поѣдемъ вмѣстѣ.

— Благодарствуй, мой милый! можетъ, я и тебѣ помогу въ чемъ нибудь, — сказала Эмми, немного оживившись. — Какъ ты думаешь, не прилипчива эта горячка?

— Надѣюсь, что нѣтъ. Филиппъ сложенія крѣпкаго и притомъ самая болѣзнь, вѣроятно, занесена случайно. Однако, Эмми, медлить нечего. Ему вѣрно плохо, а подлѣ него никого нѣтъ. Не послать ли мнѣ нарочнаго къ консулу, въ Венецію, чтобы попросить его прислать лучшаго доктора, я что-то не вѣрю этому, итальянцу.

Они немедленно отправились въ мѣстечко Рекоару, расположенное у подошвы горной цѣпи; городокъ этотъ стоялъ въ долинѣ, орошаемой рѣкою. Эту долину со всѣхъ сторонъ окружали горы; спускаясь все ниже и ниже, она постоянно суживалась, такъ что въ одномъ мѣстѣ изъ нея образовалась огромная котловина, густо поросшая каштановыми деревьями, Путешественники должны были все подниматься въ гору, чтобы достичь населенной части города. Солнце свѣтило очень ярко, но воздухъ былъ чистъ и свѣжъ.

Трудно было представить себѣ, чтобы въ такой здоровой, привлекательной мѣстности могли гнѣздиться горе и смерть. Эмми невольно подумала тоже самое при видѣ богатой зелени садовъ и чистенькихъ домиковъ города. Она хотѣла сказать объ этомъ мужу, но смолчала, замѣтивъ, что тотъ серьезенъ и впалъ въ глубокую задумчивость.

Небольшая рѣчка протекала въ самой срединѣ города; чистенькій отель, въ которомъ остановился Гэй и его жена, былъ такъ близко расположенъ около скалъ, что они образовали точно навѣсъ надъ нимъ.

Гэй, по пріѣздѣ въ отель, тотчасъ побѣжалъ къ больному. Эмми осталась одна въ небольшой, бѣдно убранной комнатѣ, и со страхомъ ожидала возвращенія мужа.

Гэй вернулся весь красный и, не говоря ни слова, прямо побѣжалъ къ окну и началъ дышать полной грудью, какъ бы упиваясь свѣжимъ воздухомъ.

— Намъ нужно перенести Филиппа въ другую комнату, — сказалъ онъ, наконецъ. — Ему невозможно лежать въ этой конуркѣ: тамъ дышется тифомъ. Вели поскорѣе приготовить новый нумеръ, Эмми.

— Сейчасъ! отвѣчала та, дернувъ за звонокъ. — Каковъ Филиппъ? спросила она.

— Онъ безъ памяти. Въ страшномъ жару. Немудрено, впрочемъ, и быть въ жару въ такой атмосферѣ; его комната точно раскаленная нечь. Очень можетъ быть, что онъ оживетъ, если его перенесутъ туда, гдѣ чистый воздухъ. Ахъ, Эмми! страшная вещь заболѣть на чужой сторонѣ и вдали отъ родныхъ, — заключилъ Гэй, тяжело вздохнувъ.

Эмми послала немедленно за хозяйкой отеля, а Гэй ушелъ опять къ больному. Скромный путешественникъ, явившійся пѣшкомъ, какъ видно, не представлялъ большаго интереса для хозяйки. Ей было даже досадно, что по милости его внезапной болѣзни всѣ пріѣзжіе стали обѣгать ея домъ. Но когда богатый англійскій милордъ обратилъ на него такое вниманіе, всѣ, начиная съ хозяйки до послѣдняго слуги, сбились съ ногъ; но нумера были всѣ крошечные и потому для Филиппа можно было найдти только въ нижнемъ этажѣ три нумера изъ самыхъ большихъ; двери вездѣ растворили, чтобы дать воздуху больше простора, и подъ присмотромъ Эмми устроили для больнаго настоящую англійскую спальню. Сама же Эмми наняла для себя съ мужемъ комнату во 2-мъ этажѣ, надъ отдѣленіемъ, назначеннымъ для Филиппа.

Филиппъ даже не чувствовалъ, какъ его перенесли въ другую комнату. Онъ заболѣлъ за недѣлю передъ пріѣздомъ Гэя и не обратилъ на это большаго вниманія, стараясь себя переломить. Страшно было видѣть, какъ онъ, такой сильный, высокій мужчина, лежалъ теперь какъ пластъ, тяжко переводя духъ. Гэй стоялъ передъ нимъ молча и безпрестанно смачивалъ его лицо уксусомъ, а губы водою. Окно въ комнатѣ было отворено настежъ. Доктора ждали ежеминутно, но онъ не ѣхалъ. Лекарствъ больному не давали никакихъ, потому что Гэй боялся ошибиться и принести вредъ вмѣсто пользы.

Чистый, свѣжій воздухъ подѣйствовалъ благотворно на Филиппа, онъ повидимому очнулся, пошевелил немного головой и силился произнести что-то.

— Da bere, — прошепталъ онъ съ усиліемъ, такъ что Гэй не могъ даже разслушать словъ…

— Вамъ вѣрно воды хочется! спросилъ его Гэй по-англійски, подавая ему чайную чашку свѣжей холодной воды. Услыхавъ родные звуки, больной широко раскрылъ глаза и, увидѣвъ воду, началъ пить ее съ жадностью.

— Довольно, замѣтилъ ему Гэй, отнимая чашку:- хотите я помочу вамъ голову.

— Хорошо! проговорилъ слабо Филиппъ.

— Легче вамъ? спросилъ Гэй. Мы вчера только услыхали о вашей болѣзни, а то бы мы раньше пріѣхали.

Филиппъ наморщилъ брови и началъ метаться на подушкѣ: Казалось, что онъ узналъ Гэя и что прежняя антипатія его къ нему вернулась съ новой силой. Больной забредилъ. Къ ночи жаръ увеличился и онъ сталъ бросаться на всѣхъ, такъ что его надобно было силой удерживать на постели.

Эмми не видалась съ мужемъ въ первый вечеръ. Ночью онъ зашелъ къ ней на минуту, чтобы выпить чашку кофе, и тотчасъ же ушелъ, говоря, что ему нужно просидѣть до утра около больнаго.

Гэй былъ блѣденъ и, судя по лицу, страшно утомленъ.

Утромъ пріѣхалъ докторъ французъ, повидимому человѣкъ опытный, который объявилъ, что горячка Филиппа прилипчивая, весьма опаснаго свойства и что къ ней присоединилось воспаленіе мозга. Гэй былъ очень радъ, что можно наконецъ принять рѣшительныя мѣры, и началъ тщательно наблюдать, чтобы ледъ и свѣжіе горчичники постоянно были на головѣ. Онъ самъ прикладывалъ холодные компрсссы и пузыри со льдомъ къ головѣ Филиппа.

Дни проходили за днями, горячка не уменьшалась, бредъ повременамъ даже усиливался. Филиппу чудилось, что онъ лежитъ больной одинъ, въ Броадстонѣ, и что ни Эдмонстоны, ни товарищи по полку, никто къ нему нейдетъ. Слово «домой» безпрестанно вертѣлось у него на языкѣ. Однажды онъ произнесъ очень явственно: «не везите меня домой». Гэй одинъ только говорилъ по-англійски и потому поневолѣ чаще другихъ обращался къ нему съ вопросами: не желаетъ ли онъ чего? Но Филиппъ каждый разъ отворачивался отъ него, и охотнѣе позволялъ Арно ухаживать за собою. Гэй не унывалъ; онъ продолжалъ просиживать около постели цѣлыя ночи напролетъ и кротко, ласково, какъ женщина, уговаривая Филиппа послушаться приказаній доктора, когда тотъ упрямился. Онъ совершенно забылъ о себѣ; больной поглотилъ все его вниманіе. Къ Эмми Гэй ходилъ изрѣдка и то только пообѣдать или напитя вмѣстѣ чаю; иногда онъ забѣгалъ къ ней на минуту, чтобы сообщить ей о ходѣ болѣзни Филиппа, когда тотъ впадалъ въ забытье. Эмми умоляла мужа прилечь на диванѣ и позволить ей почитать что нибудь вслухъ, чтобы онъ заснулъ, но Гэй не любилъ лежать. Онъ охотнѣе ходилъ вмѣстѣ съ Эмми подышать чистымъ воздухомъ въ каштановой рощѣ, растущей на горѣ, за городомъ. Молодая женщина очень дорожила этими прогулками; вообще она чувствовала, что съ нѣкоторыхъ поръ она сдѣлалась полезна Гэю. Тихій голосъ ея, ласки и самое нѣжное вниманіе къ мужу отрадно дѣйствовали на Гэя, изнурѣннаго безсонными ночами и постояннымъ уходомъ за больнымъ Филиппомъ. Эмми взяла на себа всѣ домашнія хлопоты и переписку съ родными. Она ежедневно посылала нарочныхъ за покупками въ Виченцу и даже въ Венецію, наблюдала за чистотой бѣлья и комнаты больнаго, писала въ Англію бюллетени о состояніи здоровья Филиппа, дѣлала, словомъ, столько, что Гэй шутя увѣрялъ ее, будто она полезнѣе даже, чѣмъ онъ, и, цѣлуя жену, искренно благодарилъ ее за заботы объ немъ, говоря, что не будь ея — онъ бы пропалъ. Такъ прошли двѣ недѣли. Однажды утромъ докторъ объявилъ Гэю, что на слѣдующую ночь нужно ожидать кризиса, и потому онъ обѣщалъ вечеромъ пріѣхать самъ, чтобы наблюдать за его исходомъ. Настала ночь; докторъ не ѣхалъ. Будучи въ волненіи отъ предстоящей опасности, Гэй не могъ сомкнуть глазъ и съ ужасомъ наблюдалъ за малѣйшимъ измѣненіемъ въ лицѣ больнаго. Исхудалое, изсиня-блѣдное лицо, всклокоченные волосы и небритая борода придавали физіономіи Филиппа совсѣмъ другое выраженіе. Въ больномъ нельзя было никакъ признать блестящаго, ловкаго, красиваго капитана Морвиля. Сидя у его изголовья, Гэй съ грустью вспоминалъ о прошедшихъ своихъ отношеніяхъ съ нимъ. Онъ горячо молился, чтобы Господь сохранилъ его жизнь или, но крайней мѣрѣ, допустилъ бы, чтобы передъ концомъ Филиппъ искренно помирился бы съ нимъ. Къ утру больной задремалъ; изрѣдка тихо бредилъ. Проснулся онъ на другой день, къ полномъ сознаніи и, почувствовавъ, что Гэй пробуетъ его пульсъ, спросилъ слабымъ голосомъ: