Католичество — это возвращение домой; Унсет все чаще обращалась к «дому» своего детства и юности. Точно так же она постоянно возвращалась к образу Святого Улава, вглядываясь в историю и открывая новые черты — новые взаимосвязи. Возможно, процесс самопознания занимал теперь больше места, чем раньше? Ее вымышленным персонажам иногда приходилось подолгу ждать за дверью.
В рождественском письме юбилейного года битвы при Стиклестаде (1930) Нини Ролл Анкер спросила, не могут ли они попытаться возродить дружеские отношения. Шесть лет прошло с «истории Нурдаля Грига», а Сигрид Унсет утверждала, что ей все еще сложно преодолеть обиду и злость[519]. Нини Ролл Анкер не раз доказывала, как глубоко уважает ее, не в последнюю очередь в своей речи на торжестве по случаю получения Нобелевской премии. Они встречались на собраниях Союза писателей Норвегии, но восстановить прежний доверительный и непринужденный тон общения было нелегко. С необычной для себя горечью Сигрид Унсет ответила на просьбу Нини Ролл Анкер: «За всю свою жизнь я любила очень немногих. Ты одна из немногих, с кем я говорила, зная, что ты поймешь всегда, — тебе я доверилась сознательно, я принимала от тебя помощь, поддержку и хотела отвечать тем же»[520].
Нини Ролл Анкер, очевидно, сложно было понять, что женщина, которую часто сравнивали с Доврскими горами, до сих пор могла чувствовать себя уязвленной из-за давней пустяковой истории.
Возможно, все объяснялось не только злосчастной статьей в прессе, но и тем, что, обратившись в католичество, Унсет отдалилась от подруги. Нини Ролл Анкер считала, что для норвежской королевы слова это было шагом назад. Ее надменность раздражала. Нини поделилась своими мыслями с их общим другом — Нильсом Коллеттом Фогтом, который тоже был огорчен, но по-прежнему восхищался Унсет: «Ее глаза излучают дух и волю — ее чарующий взгляд невозможно забыть. И если она не обрела мужчины, она обрела своего Спасителя и Бога. Разве этого недостаточно?»[521]
Нельзя сказать, что Сигрид Унсет отличалась кротостью в общении с другими писателями. Тем не менее старым подругам было приятно разрядить атмосферу, им стало проще встречаться, они возобновили старую традицию пить вместе кофе, когда Сигрид Унсет приезжала в Осло, а делала она это все чаще.
Зимой 1930/1931 года Унсет с удовольствием работала над переводом «Вечного человека» своего любимого писателя — Г. К. Честертона. То, что Честертон был журналистом, ни в коей мере не настроило ее против него, не оттолкнуло, напротив. Свое предисловие она открыла цитатой одного епископа, который говорил, что, если бы Святой Павел жил в наши дни, он был бы журналистом. У Честертона она нашла юмор и остроты, пришедшиеся ей по вкусу. Много времени прошло с тех пор, как Унсет прочла его «Ортодоксию». «Биографией души» назвала она эту книгу, разъяснившую ей смешение понятий, которое, как она считала, царило в мире перед Первой мировой войной. Эхом ее собственных мыслей были высказывания Честертона о том, что в наше время, век эгоизма, было роскошью защищать «какие-либо из главных добродетелей»[522]. Отношение Честертона к шуткам абсолютно соотносилось с ее собственным, часто таким резким юмором: «На какие же темы шутить, если не на самые серьезные?»[523] Когда книга вышла, не все в церковной среде были согласны с Унсет. «Норвежская христианская газета» утверждала, что Честертон — суетливый журналист, им он и останется, ему не хватает глубины мысли. Ее старый друг, критик из газеты «Дагбладет» Эмиль Смит, не мог удержаться от иронии: «наша великая писательница» производит впечатление «застенчивой и скромной гувернантки» по сравнению с Честертоном, ей не хватает его «мужского кокетства и безответственности». Но в ее серьезности сомневаться не приходилось; в некоторых рецензиях ее называли «Святой Сигрид». Ей удалось убедить «Аскехауг» издать книгу, хотя «дядюшка Мёллер» был недоволен тем, что ему придется печатать произведение ее любимого католического писателя вместо ее собственной книги.
Звук и запах талой воды вторгались в комнату, а Унсет сидела, склонившись над своими бумагами и книгами. Ручей, текущий через поместье Бьеркебек, снова пробудился к жизни. С раннего утра он наполнял воздух своим весенним журчанием. И сама она как будто очнулась от зимней спячки и решила осуществить две старые мечты: съездить в Швецию на остров Готланд и в Исландию. Приглашение в Исландию приходилось на конец лета, поэтому сначала, ранней весной, она решила поехать на Готланд. Унсет написала Янне Холе на хутор Крекке и впервые за много лет отменила привычную поездку на сетер. Ей не хватало ощущения свободы: «так много времени прошло с тех пор, как я в последний раз была свободна и могла побыть одна какое-то время», — писала она[524]. Исследование исторических мест было для нее крайне важно, а на Готланде она могла как раз побыть одна и насладиться природой, одновременно путешествуя в историю. Кроме того, она снова отправлялась по следам Святого Улава.
Готландцы со времен Средневековья утверждали, что сам Удав крестил остров, когда причалил к нему на корабле во время бегства из Норвегии. Они почитали его как святого заступника. Сигрид Унсет хотела навестить и других исторических знакомых: «Когда я узнала, что Ангантюр погребен на Готланде, я, конечно, решила посетить его могилу. Ангантюр и Орвар-Одд… я знала их, еще будучи маленькой девочкой»[525].
В конце концов Унсет нашла курган бронзового века. Под порывами свежего весеннего ветра она наслаждалась великолепным видом: «Море было тихим и сверкало солнечными бликами. По небу плыли обрамленные солнцем облачка, а вокруг кургана рос терновник, усыпанный белыми цветами. Весь луг был покрыт орхидеями — Orchis militarist{75}, самые красивые из всех северных орхидей, в Норвегии они не растут»[526]. Она следовала по стопам своего старого знакомого Линнея и снова вспомнила об увлечении юности — ботанике. Она пила из святых источников и чувствовала, как линии ее жизни сходятся здесь, как будто бы она всю свою жизнь хотела попасть на Готланд. И она вспоминала, как, будучи молодой и неверующей, увидела чудо источника во время путешествия по лесу.
Остров показал себя с лучшей стороны, был «намного красивее, чем я могла себе представить раньше». Когда Унсет добралась до руин старинной церкви Бара, одной из 91 каменной церкви на острове, закат окрасил в золото облака над лесом. Руины призрачно мерцали на лугу, который уже весь погрузился в сумерки, а верхушки сосен чернели на фоне неба. Она подумала, что воздух, приправленный прохладными запахами ночного леса, был свеж, как вода из источника[527]. В знак своей старой дружбы с Карлом фон Линнеем она взяла с собой редкую орхидею «Весенний Адонис», которой он дал имя почти 200 лет назад. Линии сошлись: история, природа и святость.
Летом 1931 года Сигрид Унсет была признана одной из «десяти величайших женщин современности» американской организацией «Церковь содружества». В списке, напечатанном во многих крупных американских газетах, она фигурировала наравне с мадам Кюри. Американская пресса утверждала, что Сигрид Унсет была любимой писательницей Кэтрин Хепбёрн, а книгу «Кристин, дочь Лавранса» необходимо прочесть всем. Многие хвалебные статьи вышли благодаря связям Альфреда Кнопфа в Нью-Йорке и Вашингтоне. Сигрид Унсет была одним из самых продаваемых писателей во многих странах. Ее переписка с заграницей только ширилась. Часто она писала ответы на письма на английском, немецком и французском языках. Например, когда она обнаружила ужасный перевод «Гимнадении»: «Изобилие раздражающих и абсурдных ошибок и недоразумений меня огорчает». Она была в ярости. Переводчик, очевидно, не знал ни слова по-норвежски, он пользовался плохим немецким переводом, считала Сигрид Унсет[528].
