Теперь, в разгар работы над своим большим эпическим произведением, Унсет написала обширное эссе «Некоторые размышления о скандинавских средневековых балладах» и отослала его в журнал «Эдда». В датских балладах, объясняла Сигрид Унсет, бушуют роковые страсти, они отличаются «торжеством жестоких и неукротимых эмоций». Она вспоминает, что в детстве ей запрещали читать Грундтвига, разрешали только Ландстада — так она сразу же поняла, чьи баллады должны быть лучше и интереснее. Далее следует мягкий упрек в адрес Хульды Гарборг, которая занималась народными танцами и норвежской фольклорной традицией и, по мнению Сигрид Унсет, «допускала небрежности в работе». Сама Унсет подошла к анализу фольклора со всей свойственной ей основательностью и научной эрудицией. Для подтверждения гипотезы о том, что баллады являлись «стилизованными картинами повседневной жизни», она обращается к источникам. Норвежские баллады, считает она, свидетельствуют о существовании в Норвегии скромного и образованного зажиточного крестьянства, чье возникновение обусловлено особым развитием страны в Средние века. Далее, по мнению Сигрид Унсет, в те времена церковные иерархи Норвегии держались на редкость достойно, были способными юристами и администраторами. В подкрепление такого тезиса она могла привести специально изученные ею письма того периода. Эмоциональная жизнь средневековых норвежцев была ничуть не менее бурной, чем у их соседей. Сердце человеческое остается неизменным, идет ли речь о разладе в отношениях между мужчиной и женщиной или о других разрушительных эмоциях. Как замечает Унсет: «Что в прошлом, что в наши дни, труд является единственным средством, спасающим человека от разрушительных страстей в его интимной жизни». Хорошим примером тому является образ Улава Святого в балладах: «Такой же норвежский в своей стойкости, как норвежские леса, и такой же боговдохновенный, как деревянные церкви». Она подчеркивает материнскую роль католической церкви, которая радела «как о постах, так и о праздниках для своих детей» и к тому же научила народ петь. «С чистой совестью признаюсь, что значительная часть древненорвежской воспитательной литературы и по сей день кажется мне вполне пригодной для воспитания», — пишет она, замечая, что большинство воскресных колонок в газетах можно без ущерба заменить цитатами из древненорвежской «Книги проповедей» и тому подобной литературы. И сразу же обрушивается с критикой на современное церковное сообщество. По мнению Сигрид Унсет, именно лютеранство повинно в том, что «песенный источник в душе народов Северных стран постепенно иссякает», а больше всех от Реформации пострадала, конечно, Норвегия.
Трон архиепископа, а также изрядную часть монастырского и церковного имущества перевезли в Данию, что имело только негативные последствия: «Мощи Святой Суннивы и ее сподвижников, а также мощи Святого Улава и Святого Халварда преданы земле, никто не знает где. Потревожены и могилы норвежских королей, так что теперь от них не осталось и следа, и куда делся их прах, тоже неизвестно».
Это было открытое нападение на главенствующую в Норвегии в то время историческую традицию. Признавая достоинства статьи, профессор Фредрик Поске, естественно, не мог разделить подобную точку зрения на Реформацию[332]. Он не соглашайся, что Реформация принесла одни несчастья, не говоря уж о том, что она уничтожила культурную жизнь скандинавских стран. Однако он отдает должное глубоким познаниям Унсет, не в последнюю очередь ее гипотезе, разграничивающей норвежские и датские баллады.
С тех пор как Унсет переселилась в Лиллехаммер, прошло почти два года. Здесь в полной мере раскрылся ее писательский талант, возможно за счет остальных сторон жизни. В творчестве Унсет искала решение, и не только проблем в отношениях со Сварстадом, но и проблем внутренних. В начале 1921 года искания и упорная борьба Кристин целиком завладели вниманием писательницы. Но когда весна только-только возвестила о себе набухшими почками, Сигрид Унсет нашла предлог, чтобы сделать паузу в работе. Ее сестру Рагнхильд, жившую в Стокгольме, преследовали болезни и семейные неурядицы. Сигрид никогда не была особенно близка с сестрой, поэтому ей раньше не приходило в голову навестить ее в Стокгольме. Теперь же повод нашелся. И в марте Сигрид Унсет впервые за семь лет, что прошли с последней поездки в Париж, отправилась за границу. Детей она оставила под присмотром служанок, предупредив, что вернется только после Пасхи. Проведя несколько дней в гостинице в Стокгольме, она проследовала к действительной цели своего путешествия — монастырю Вадстена. Там писательница намеревалась в тишине и покое провести пасхальные праздники, наедине со своими мыслями и недавно приобретенными «Божественными откровениями Святой Биргитты».
Легенды и чудеса, связанные с католическими святыми, все больше завладевали душой и воображением Сигрид Унсет. История шведской Святой Биргитты была ей давно известна. И хотя после Пасхи писательница продолжила активно работать над «Хозяйкой», не забывала она и о Святом Улаве. В «Афтенпостен» появился ее вариант истории святого короля в форме большой статьи, поделенной на три части. Серия публиковалась на первой странице под заголовком «Святой Улав»[333].
Непостижимым образом жизнь и работа Унсет складывались в одно целое. Вот она направила Кристин, сокрушенную грехом, каяться перед алтарем Святого Улава в Нидаросский собор. Путь паломницы Кристин пролегал через те самые горы, по которым так любила бродить в свое время ее создательница. Все пережитое и прочитанное превращалось в целостную мозаику. Порой Унсет не знала, где заканчиваются духовные искания героини и начинаются ее собственные. Когда она глубже погружалась в себя? У алтаря Святой Биргитты в Вадстене? Или с карандашом в руке, описывая коленопреклоненную Кристин под триумфальной аркой Нидаросского собора, взирающую снизу вверх на распятие? Во всяком случае, ее мысли обретают абсолютное созвучие с мыслями, например, Честертона, Хью Бенсона или Фомы Аквинского, чьи собрания сочинений она в ту пору активно изучает.
«А сама она, пав на колени, держит здесь в объятиях плод своего греха! Кристин крепко прижала ребенка к груди — он свеж и здоров, словно яблочко, красен и бел, словно роза… Ребенок теперь не спал и лежал, глядя на мать своими ясными, милыми глазками»{47}, — писала Сигрид Унсет. Как далеко Кристин до той счастливой новобрачной, уверенной в своих силах, какой была восемь лет назад фру Сигрид Унсет Сварстад, когда родила свое «зачатое в грехе» дитя! Но далеко ли? Как долго, скажем, крутились в голове Унсет такие безжалостные мысли, прежде чем она записала их на бумагу? «Зачатый в грехе. Выношенный под ее жестоким, злым сердцем. Извлеченный из ее зараженной грехом плоти таким светлым, таким здоровым, таким несказанно восхитительным, свежим и чистым. Незаслуженная милость разрывала ей сердце; подавленная раскаянием, стояла она на коленях, и слезы лились потоком из ее души, как кровь из смертельной раны». Сокрушаясь над ребенком, Кристин напоминает себе: «Бог взыскивает грехи родителей с детей»{48}. А что думает ее создательница о собственной жизни? Насколько Сигрид Унсет в состоянии дистанцироваться от своих персонажей?
В письмах близким она в основном рассказывает о детских болезнях, утомительных хлопотах, характерных для семьи с маленькими детьми, о том, что Ханс наконец-то превратился в красивого и здорового, но «ужасно назойливого и избалованного» мальчугана[334]. Гораздо меньше упоминаний о других ее занятиях, которым она посвящает немало сил: работе над историей Святого Улава, народными балладами и изучении католического учения, что постепенно становится ей все ближе. Вполне вероятно, что большую часть времени писательница была поглощена именно подобного рода занятиями, отрываясь на завтрак, обед и ужин — которые подавали на стол — и на вопросы, которые дети и прислуга не могли решить самостоятельно. Вечером она немного читала детям на сон грядущий, а потом, когда в доме все стихало, садилась за книгу. Какое впечатление о себе и своей жизни ей хотелось создать у родственников и друзей? Возможно, она сознательно скрывала, как мало времени на самом деле уделяет детям? Ее постоянно мучила совесть, особенно при мысли о падчерицах. Она покинула большую семью Сварстадов, которая и создана-то была по ее настоянию, и вынуждена признать, что с ее переселением в Лиллехаммер на плечи Эббы легло непосильное бремя. В свои семнадцать лет девушке пришлось взять на себя управление хозяйством, причем средств частенько не хватало. Сигрид Унсет не заблуждалась относительно способности Сварстада понимать, сколько денег необходимо на еду и содержание дома и одежды в порядке. А родная мать детей сама едва сводила концы с концами. Поэтому, управляя мастерской и домом, Эббе частенько приходилось импровизировать и далеко не каждый день удавалось наскрести денег на обед. В такой ситуации особенно драгоценной была тайная помощь мачехи Сигрид Унсет — приходившая только на имя Эббы и всегда подписанная «Мама».
