Никакое самое объемное пальто не могло скрыть высокий выступающий живот Сигрид. И если раньше ее походка наводила на мысль о сомнамбуле, то теперь она шествовала по артистическим кварталам Парижа и вызывала в памяти фигуру на носу галеона, рассекающего морскую гладь. Дома по-прежнему ничего не знают. И пусть о ее положении отлично осведомлены все знакомые из норвежской диаспоры в Париже, для Кристиании оно все еще тайна. До сих пор Сигрид открылась одной лишь Дее.
Даже с Нини она не поделилась предстоящей радостью. Зато написала ей длинное письмо, в котором распространялась о своих ощущениях: ее причислили к «официальным и полномочным замужним дамам», сперва в Лондоне — и теперь в Париже: «Уф, это было немного disgusting{19}»[212]. Пришлось терпеть обычную глупую болтовню о «старых девах» и о неполноценности одинокой жизни — о том, что в браке ли, вне брака, «важно обзавестись определенным опытом». Во что Сигрид Унсет, будь то в ипостаси писательницы или фру Сварстад, не верила. Несмотря на то, что у нее самой как раз был опыт отношений с женатыми мужчинами. Но этот опыт она использовала только для того, чтобы лишний раз подтвердить свое мнение, которое постоянно высказывала: ложный блеск чувственного влечения сам по себе не имеет ценности, даже для старой девы. Есть вещи и похуже, чем высохнуть в одиночестве, — например, «лежать рядом с посторонним человеком и ощущать, как гибнет все прекрасное в тебе»[213].
Сигрид Унсет гораздо больше сочувствовала хорошо знакомым ей несчастным одиноким женщинам, чем классу жен, под чью гребенку ее причесывают теперь. Она бунтовала против своего официального статуса, в чем и признавалась Нини Ролл Анкер: «Никогда я не смогу чувствовать себя как настоящая фру, замужняя дама, сколь часто ни называй меня так. Скорее я принадлежу к числу одиноких фрёкен, вовсе обделенных — или наделенных незаконным счастьем, а мое теперешнее законное воспринимаю как украденное у судьбы, как некую аномалию, которую мне удалось сотворить из моей жизни благодаря везению и выносливости».
Даже на волне ее собственного счастья безжалостная честность и способность к самоанализу не изменяли Сигрид Унсет. Но это никак не способствовало более трезвому отношению к собственным мечтам. Она не хотела задерживаться в Париже. Да и Сварстад, похоже, с нетерпением ждал, когда сможет разложить кисти и краски на старой доброй римской террасе, где все начиналось, в том числе и творческий подъем, который он переживал до сих пор. Их путь в Рим лежал через промозглый Милан, но Флоренция встретила теплом — как будто в знак того, что на сей раз они двигаются правильным курсом. Вместе они заново разглядывали творения любимых мастеров в ярких лучах осеннего солнца. Возможно, Сигрид рассказывала о той черной осени, что пережила три года назад, — казалось, с тех пор прошла целая вечность. Как, должно быть, забавлял теперь Сигрид Унсет Сварстад собственный ответ, который она дала на вопрос чопорной дамы, в каком жанре она пишет. «В неприличном», — ответила тогда писательница.
Раньше ей не с кем было поделиться этой шуткой, как и самым сокровенным, теперь же у нее был Андерс. Он сделал ей самый лестный комплимент, о котором она могла только мечтать. «Только с тобой я могу разговаривать по-человечески, — сказал он ей. — Ты — мой единственный настоящий друг»[214]. Их по-прежнему связывала пылкая страсть. Сигрид считала Андерса «красивее всех на свете»; даже здесь, во Флоренции, Сварстад с его «тысячей живых, молниеносно сменяющих друг друга выражений лица» казался ей улучшенным воплощением ее старой любви, скульптуры флорентийца. При этом она знала, что большинству Сварстад кажется «ужасно некрасивым», как она писала Дее[215]. Знакомство с Сигрид Унсет изменило Андерса К. Сварстада: все чаще его обычно скептическое выражение лица сменялось широкой чарующей улыбкой, а глаза прятались в смеющихся морщинках. Все его старые знакомые, будь то в Кристиании, Брюгге, Лондоне или Париже, замечали, как сильно изменился этот обычно замкнутый, измученный чахоткой человек. Казалось, будто при виде необычной пары, выходящей из вокзала Стационе Термини, весь Рим озарился солнечной улыбкой.
Пригревает солнце, на деревьях качаются апельсины, терраса увита цветущими розами. Зацвели даже ромашки, обманутые непривычным для декабря теплом. Но в пансионате мест не оказалось. Их старая хозяйка была растрогана и обрадована. Синьоре Леманн-Лукронези, вне всякого сомнения, тоже было приятно узнать, что они стали мужем и женой; по ее подсчетам, они были уже четвертой парой, «обручившейся» на ее террасе. Но, к сожалению, все комнаты были заняты. Все, что она могла им предложить, — это крохотную холодную квартирку в полуподвале. Близилось Рождество. Сигрид со вздохом пишет верной Дее: «Должно быть, это здорово — наряжать елку для малышей. У меня сегодня настроение не очень-то рождественское. Пока что мы сидим в неуютном гостиничном номере — три дня как приехали — и нас чрезвычайно занимает вопрос, удастся ли найти к Рождеству другие комнаты. Если да, тогда все в порядке. Речь идет о том самом доме, где мы с мужем впервые встретились три года назад — в первый день Рождества»[216]. Если бы им удалось перебраться туда вовремя, чтобы она успела украсить комнаты свечами и цветами, «и если солнце будет светить по-прежнему, тогда мы отпразднуем наше первое — и, надеюсь, последнее — Рождество вдвоем как полагается».
Хозяйке в конце концов удалось-таки выставить «старую английскую мисс», и они получили свои старые комнаты, которые теперь могли объединить в одну квартиру, и целую террасу в совместное пользование. Рождественским вечером они могли наблюдать почти все торжественно звонящие колокольни Рима и любоваться знакомым видом коричнево-серых крыш, церковных куполов, башен и шпилей, и «кипарисов и пиний на далеких холмах, чернеющих на фоне чистого неба, чью голубизну не портил ни единый столбик дыма»[217]. Праздники они провели вдвоем, хотя Рим, как всегда, был «битком набит» знакомыми норвежцами. И не столько потому, что лестница на шестой этаж превратилась в препятствие для Сигрид. Влюбленные, например, взбирались на Монте Пинчо и гуляли там среди фонтанов и каменных дубов. Сигрид принадлежала к тем редким счастливицам, что легко переносят беременность; она практически не ощущала «тягот, которые обычно сопровождают процесс вынашивания ребенка»[218]. И все же веселые кутежи пока утратили для нее былую привлекательность. Сварстаду это подходило как нельзя лучше, он уже вовсю работал над новыми римскими мотивами.
Зажигать керосинку практически не было нужды, даже по вечерам. Обычно Сварстад стоял на террасе за мольбертом, а Сигрид читала или шила в полумраке. Пока она не собиралась ничего писать, только размышляла над своей старой задумкой. Еще до того как начать работу над «Обездоленными», Унсет вынашивала план написать свою версию истории о рыцаре Ланселоте и королеве Гиневре. Будучи в Англии, она собрала довольно много материала. Но стопки книг пока лежали нетронутыми, она не торопилась приступать к работе. Сейчас все ее внимание было обращено к их с мужем общему творению — будущему человеку. Да и материальное положение позволяло расслабиться и просто наслаждаться жизнью. Сидя на своем любимом диванчике на террасе, попивая чай, она с удовлетворением писала Дее: «Моя книга расходится на ура — напечатали уже третье издание. И это замечательно — ведь в следующем году мне, конечно, будет не до писательства»[219].
