Унсет и Сварстад обсуждали работы друг друга. Действие ее рассказов разворачивалось в том районе Кристиании, который он хорошо знал — и который изобразил на картинах «Механическая мастерская Мюрена» и «Акерсэльва». Ей в особенности нравились картины с «ее» рекой, Акерсэльвой, с которой и она в свое время сделала много эскизов. Сваре гад не просто писал саму реку и ее унылые окрестности, он еще и показывал, как там живут люди: лодки, ни одна из которых не похожа на другую, белье, сушащееся на окне. Он будто хотел заставить зрителя ощутить, каково это — пить эту грязную воду, вдыхать этот грязный воздух и выращивать овощи на клочке земли, чтобы спастись от голода[193]. Тема социальной несправедливости занимала и Унсет, и Сварстада; он рисовал фабричные трубы и дома пролетариев, она писала «Обездоленных», посвятив сборник своему любимому мужу, пролетарскому художнику.

Теперь Сигрид чувствовала себя значительно лучше и вернулась к прежней привычке бродить по окрестностям. Она могла гулять часами, заглядывая в садики с цветущими хризантемами, георгинами и зарослями лаванды. И радовалась жизни, отлично понимая, какое редкое счастье ей выпало: «Честно говоря, пока я могу наслаждаться всеми благами замужнего состояния, при этом не вкусив еще невзгод и обязанностей, которые оно налагает. Никакого хозяйства <…>»[194]. Критики давно обратили внимание на то, что она обладает даром ясновидения. Временами и в самых доверительных письмах проскальзывает зловещее предчувствие того, что ее счастье недолговечно, — и осознанное нежелание давать волю неприятным размышлениям. Возможно, она думала, что всему свое время. А пока она наслаждается завоеванным счастьем: «Нам подают еду в отдельный маленький кабинет на первом этаже. И мой супруг и господин еще не начал требовать, чтобы я пришивала ему пуговицы и штопала носки <…>. Самое замечательное, что он остался все тем же милым любящим мальчиком и в наших отношениях ничего не изменилось за те несколько лет, что прошли со времен Италии и Парижа».

Время от времени они выбирались на совместные экскурсии с друзьями — например, на лодке по Темзе с писателем Петером Эгге и его женой. Сварстаду нравилось сидеть на веслах и править лодкой посреди воскресной суматохи. На набережной «многочисленные влюбленные парочки подставляли солнышку свое счастье»[195]. Сигрид Унсет Сваре гад была здесь в своей стихии: ее компаньонам она казалась юной и сияющей, кокетливой и самоуверенной. На лодке она ложилась на спину, сознательно и ненавязчиво демонстрируя свое «красивое тело и изящнейшие ножки в мире», и явно не имела ничего против восхищенных взглядов. Влюбленная женщина, которая с успехом «Йенни» стала еще увереннее в своих силах, встречала еще большее поклонение со стороны коллег-писателей. Лето не скупилось на солнце и краски. Но еще ярче светилась фру Унсет Сварстад — светилась от счастья и уверенности в себе. Планы на будущее — конечно, что может быть проще: она собирается осесть на земле, завести дом, сад, собаку и кур, но прежде всего — детей[196]. В особенности ее радовала мысль, что скоро они отправятся в Рим, город, которому она откроет свою великую тайну.

В сияющем лице и глазах мужа она видела прежде всего такую же любовь, какую сама к нему испытывала, а в его работах — отражение таланта. Для нее он был известным норвежским художником, чьей кисти принадлежала первая купленная ею картина и кого она встретила волею судеб в Риме. Она преклонялась перед ним, она им восхищалась. Этому мужчине она хотела подчинить свою судьбу и верила, что им удастся воплотить в жизнь ее мечту о творческом союзе, в котором они будут жить ради искусства и вдохновлять друг друга. Возможно, она просто не в состоянии была заметить то, что бросилось в глаза Петеру Эгге: Сварстад выглядел усталым, ведь путь наверх ему дорого стоил. Он был родом из бедной крестьянской семьи и гораздо дольше шел к своему успеху, нежели Унсет; возможно, он уже достиг своей вершины. Последние три года с момента встречи с Сигрид Унсет оказались самыми лучшими в его карьере. Теперь ему исполнилось сорок три, и удача сопутствовала ему как никогда прежде. Те же, кто был близко знаком с необычной парой, ясно видели, что энергия, излучаемая тридцатилетней писательницей, совсем другого типа. Унсет переполняла почти что животная сила — как хищника, собравшегося перед прыжком и намеревающегося захватить немалую добычу.

По утрам она часто позировала мужу. Беспорядок в комнате Сварстада казался ей «ужасно симпатичным», и когда не работала, она часто проводила там время. «Это будет, наверное, только погрудный портрет, и он не выглядит особо многообещающим. Меня, знаешь ли, трудно рисовать», — кокетливо сообщает она Рагнхильд[197]. Однако не одно только позирование отвлекало Унсет и мешало ей закончить книгу. Она с головой погрузилась в восхитительный мир средневековой английской литературы: накупила старинных рыцарских романов. Особый восторг у нее вызывали приключения Ланселота в изложении Томаса Мэлори, 1485 года издания. «Воодушевление, вызываемое у меня пафосом, безрассудствами и бушующими страстями, опасно и отвлекает от работы», — пишет она Нини[198].

Она чувствовала себя прекрасно, тошнота прошла. Лондонский врач мисс Корторн превозносила ее совершенное тело. Сигрид Унсет нравилось быть беременной. И если прославившая ее книга о Йенни и была, по выражению Вильяма Нюгора, «памятником бесплодной женщине», ей самой бесплодие не грозило. Ни словом не обмолвившись о своем «положении», она пишет домой письма, дышащие радостью и удовлетворением. «Здесь просто восхитительно», — сообщает она, хотя на дворе уже стоит осень.

Писательница снова принялась за Шекспира. Любимый автор стоял на каминной полке рядом с пополняющимся собранием классиков и немногочисленными произведениями современников. Однако наибольший интерес у нее вызывали старые драматурги, предшественники, современники и последователи Шекспира, их она и читала в первую очередь. Осмотрела она и хранящиеся в Лондоне сокровища искусства и была потрясена. «Боже, какая красота, какое богатство», — писала она Дее.

Унсет была беременна, и не только собственным ребенком. Сборник рассказов тоже обретал форму. Собственный растущий живот заставлял ее все чаще думать о детях. Детские воспоминания всегда занимали важное место в ее сознании, а критические взгляды на женский вопрос и так называемое современное общество вывели ее на новую тему: место ребенка в современном обществе. Хотя она и не считала эти мысли новыми, появившимися под влиянием того, что и сама она ждала ребенка. Нет, пожалуй, это было дальнейшее развитие идей, которые она высказывала и ранее. Например, свои воззрения о натуре ребенка она выражала еще в статье «Дети у Алтаря неба»[199], а также в новеллах. Если она и думала о детях Сварстада, отправленных в детский дом, на ее творчестве это пока никак не отразилось. Писательница высказывала свою точку зрения на женский вопрос, причем решающее место отводила необходимости «увидеть» истинные потребности детей и их положение в обществе. Хотя она и нашла «мужчину, которого может назвать своим господином», ее пытливый ум по-прежнему искал ответы на волновавшие ее вопросы.

Как мотыльки к огню, стремятся они друг к другу, две души, помыслившие, что нашли что-то, отличное от собственного одиночества. И находят те единственные мимолетные мгновения, когда одиночество человека в мире забывается.

Как-то раз в книжном магазине на глаза Унсет попалось дорогое издание в красивой обложке, с заманчивым названием «Вся правда о мужчинах глазами старой девы». Недолго думая, писательница купила его. Как раз то, что надо для забавного полемического вступления к эссе, над которым она тогда работала. Эссе было посвящено воззрениям на женский вопрос американской писательницы Перкинс Гилман. «Старая дева» — незамужняя дама — только вскользь касается вопросов, которые поднимает серьезная феминистка миссис Гилман, зато после «двадцати шести любовных авантюр» она может похвастаться куда более внушительным жизненным опытом. Бывшую секретаршу Сигрид Унсет, должно быть, это веселило не меньше, чем в свое время откровения опытных коллег и подруг «о том, каковы на самом деле мужчины». Уже тогда она находила подобного рода «опыт» довольно удручающим и по меньшей мере столь же мало вдохновляющим, сколь и «приключения» представителей другого лагеря — ее знакомых мужчин. Новоиспеченная жена, благополучно оставившая за плечами прошлое любовницы, на основании своего собственного жизненного опыта писала в «Самтиден», ничуть не боясь показаться высокомерной: «Проходной двор не удовлетворяет вкусу людей утонченных»[200]. Мишенью ее атаки, как и два года назад в Париже, стала борьба за неправильно понятые, как ей казалось, права женщин.