В том году в «Нурдиск тиденде» вышла и статья о Бьеркебеке. Автором статьи, кстати изобилующей достоверными фактами, была Кристиана До-Нерос. Насколько было известно Сигрид Унсет, нога этой дамы никогда не переступала порога Бьеркебека. Писательница была с ней незнакома, да и Ханс никогда не заговаривал с матерью о людях, которые, как он предполагал, могли прийтись ей не по вкусу. Во время совместной поездки на курорт в Согн, которую они предприняли в конце лета, ни слова не было сказано ни о дружбе Ханса с Туре Гамсуном, ни о Кристиане Нерос. Зато мать горела желанием поговорить о будущем сына. Как продвигается изучение права? Ее одолевало беспокойство. Что у Ханса за друзья и что происходит с ним самим? Почему он никогда не упомянет какую-нибудь подругу, которая, возможно, станет в будущем ее невесткой? От проницательного взора писательницы не утаилось, что Ханс всегда нуждался в любви, что он готов пойти на многое, лишь бы быть в центре внимания. Но в каком направлении он движется, удалось ли ему обрести душевное равновесие? Наверняка ее терзали сомнения. Возможно, Ханса тоже.
Сигрид Унсет и хотела бы порадоваться за Эббу — та познакомилась с солидным мужчиной старше ее, — но сомневалась, способна ли падчерица трезво оценить ситуацию. Зато ничто не омрачало радости писательницы, когда она узнала о помолвке своей «приемной внучки» Брит. Через знакомых католиков Унсет удалось приобрести столовое серебро в подарок Брит. Она не должна была вступать в брак с пустыми руками, а у ее матери Гунхильд лишних денег не водилось. Сигрид Унсет искренне гордилась своей «внучкой», тем более что та показала себя мужественной помощницей семьи в военное время. «Она ухаживала за кроликами и помогала матери выращивать овощи и картофель, а раз в две недели ездила на велосипеде в Осло с едой, припрятанной для тетки, другой моей падчерицы, которая умирала с голоду»[877]. Так, немного высокопарно, описывала Унсет заслуги Брит.
Осенью Сигрид Унсет писала друзьям о замечательном отпуске, который провела с Хансом. Однако дома ее ожидали проблемы и осложнения. Во-первых, издательство «Даблдэй» вернуло рукопись «Екатерины Сиенской». Во-вторых, Му, не зная, что Сигрид Унсет не известила Кнопфа об этом заказе, ошибочно предположил, что за издательством стоит именно Кнопф, и связался с ним. К счастью, Кнопфу хватило великодушия проглотить обиду. На Рождество он, как и раньше, прислал Унсет мыло и сигареты. Самые большие букеты и самые сердечные пожелания выздоровления приходили от ее «киноухажеров» из «Кромвель продакшнз».
Близилась новая зима, и Сигрид Унсет решила провести ее в покое в Бьеркебеке. Сестрам из «Дома Святой Катарины» она писала в основном о птицах: «В эти дни чижи облюбовали березы — они всегда прилетают осенью большими стаями и склевывают березовое семя. Летом где-то здесь свили гнездо снегири — я так и не нашла где, они очень ловко прячутся. Теперь же они тут как тут со всем выводком… но они не очень дружные, особенно самочки любят нападать на самцов и друг на друга»[878].
Темой для доклада в Школе Нансена Унсет тоже выбрала птиц. Общество «Одюбон»{125} недавно прислало ей из Нью-Йорка два ящика фотографий, и она, бормоча себе под нос, погрузилась в бесконечные пояснения относительно видов птиц. Она даже не заметила, что ректор спрятал второй ящик и постарался как можно деликатнее подвести доклад к концу. Некоторые решили, что она была пьяна, но близкие люди знали за ней эту привычку, появившуюся в последнее время: она могла увлечься цветами или птицами и часами пребывать как бы в другом мире. После удара она стала еще меньше внимания обращать на окружающих.
Сигрид Унсет чувствовала себя неважно, однако желание сразиться на интеллектуальном поприще ее еще не покинуло. Не меньше, чем любимые жития, писательницу занимала борьба с тоталитарным образом мыслей. И даже не посещая заседания Союза писателей, своих коллег она забывать не собиралась. Близкие друзья, читая статью за статьей, недоумевали, откуда она берет силы. У Сигрид Унсет вызывало опасения даже тогдашнее норвежское правительство, большинство в котором составляла Рабочая партия: «Она легко может присвоить себе диктаторские полномочия и уже пытается ввести в широкую практику меры, которые мы терпели, когда надо было поставить страну на ноги. Я имею в виду национализацию всего подряд — например, рыбных промыслов»[879]. Она вступила в оживленную дискуссию о коммунизме, которую вели датские газеты, а позже перепечатали норвежские.
Здоровье Унсет постепенно ухудшалось, но она неутомимо вставляла в пишущую машинку один лист бумаги за другим. «У нас и так уже воцарился тоталитаризм, правда, в мягкой форме — государство желает заниматься буквально всем», — снова писала она Саге Хеммер[880]. В своих полемических выпадах против тоталитарного мышления Унсет черпала вдохновение у философа Эдмунда Бёрка. Постепенно отказавшись от планов написать историю Америки, она теперь загорелась идеей изобразить жизнь этого классического философа консервативного толка, которого признавала своим учителем в области политической науки.
Унсет также написала для «Самтиден» новую статью на тему христианства и половой морали, где в своем фирменном полемическом стиле выступила в защиту целибата: «Тому, кто чувствует в себе призвание вступить на крестный путь, не следует приглашать с собой и даму»[881]. В своем эссе о Бёрке она не преминула пройтись и по последователям руссоистской морали: «неаппетитная и грубая смесь педантизма и распущенности — эта безвкусица, под воздействием которой все дебаты о сексуальности с тех пор неизменно окружаются невыносимым запахом мела и тряпки для доски»[882].
Странный год, странная семейка. Сигрид Унсет удивлялась и необычно теплой погоде, и расточительности Матеи. Там, где та выкидывала картофельные очистки и остатки, Сигрид находила картофелины величиной с грецкий орех. Ханс сообщил, что собирается провести Рождество с Гунхильд и ее семьей, но, возможно, приедет к матери на всенощную. Писательница продолжала следить за новыми книгами, но считала, что большинство из них не заслуживают внимания — за исключением книг ее друзей Петера Эгге и Ингеборг Мёллер. Ей также понравилась Боргхильд Кране, и они обменялись несколькими письмами. Она писала, что больше не чувствует потребности в обществе писателей: «Я выпала из их круга»[883].
Унсет больше не видела, какую может принести пользу. Хотя эта жалоба Кнопфу и писалась одновременно с появлением в печати очередной ее статьи, после возвращения из Америки она действительно чувствовала себя ненужной. Когда Унсет не писала о цветах, птицах или забавных выходках малышей, американские друзья могли прочитать следующие строки: «Бывает, что я так устану и мне так надоест работать, что хочется просто сидеть и думать о прошлом»[884].
Временами, случалось, прежний огонь вспыхивал в груди старого борца. Например, когда к ней обратились с просьбой выступить в поддержку «Гудзон-Ривер дэй лайн» на страницах нью-йоркских газет. «Гудзон-Ривер дэй лайн» — так назывался ежедневный пароходный маршрут по ее любимой реке Гудзон, и теперь его собирались отменить. Сигрид Унсет написала энергичный протест. Еще она в очередной раз подписалась под протестом против помилования одного из осужденных на смертную казнь военных преступников. Здесь она соглашалась с Арнульфом Эверланном: никакие изменения в общественном мнении не оправдывают помилования. Очевидно, что писательница не собиралась соглашаться со своим единственным сыном.
