Заключительный акт драмы — монолог Татьяны. На пластинке — только голос актера, но мизансцена легко дорисовывается всплывающими из памяти строками:

Это «долгое молчанье», предшествующее монологу Татьяны, в исполнении Яхонтова каким-то образом присутствует. Мы помним — она и любила молча и молча прожила эти годы. Сейчас она заговорит и скажет все, до самого последнего и самого откровенного слова. А потом замолчит о своей любви, уже навсегда.

Еще несколько минут, и она уйдет — из комнаты, от Евгения, со страниц романа. И Пушкин после ее ухода напишет только четыре строфы — быстро попрощается с читателем, с его героями, со своим трудом, с чем-то очень важным в жизни. Какой же силы должен быть этот монолог, если к нему устремлен сюжет романа и все его перипетии. Яхонтов вкладывает в него всю свою любовь к Татьяне. Он говорит: «Это моя песня о ней». Скорее, это плач по Татьяне.

Горестное недоумение, понимание, душевный и социальный опыт (ибо Татьяна узнала цену многим ступеням общественной лестницы, по которым ее вели) — все-все в этих словах:

Яхонтов читает очень медленно: Татьяна выстрадала смысл этих слов. «Высший свет», «богата», «знатна» — все это не притягательно для нее. Яхонтов перечисляет эти слова устало — ни укора, ни высокомерия. Задумчиво и безразлично прозвучит: «мои успехи в вихре света», «мой модный дом», «и вечера». Ветошь маскарада. Татьяна не только рассудком поняла это, как когда-то понял Онегин, но всем существом, гораздо глубже и серьезнее, чем он. Условности света — для нее пустое, она не на них оглядывается, отвергая Онегина. Условия жизни — нечто посерьезнее. Это долг, который каждый волен понимать по-своему. «Что муж в сраженьях изувечен» — вдруг грустная доброта мелькнула, и долг вдруг предстал и высоким и достойным. «Что нас… за то… ласкает двор» — каждые два слова отделены заминкой. Татьяне не легко произносить их, ибо теперь ей ведомо, за что ласкает двор и чем платят за эти ласки.

По-новому открывает Яхонтов смысл ключевых для характера Татьяны строк, которые у многих, особенно современных читателей, вызывают сопротивление:

Страсть Онегина вдруг предстает действительно мелкой — не только перед долгом, которому верна Татьяна, но главное, перед ее собственным огромным и бездонным чувством. Неверно, что Татьяна поступилась чувством ради долга. У Татьяны чувство и долг вместе, неразрывны. И к Онегину. И к мужу, который «в сраженьях изувечен». Это уважение к жизни во всех ее проявлениях, данных почувствовать и понять человеку, — высший долг, как некое обязательство перед всем живым.

Слова Татьяны звучат у Яхонтова то сквозь слезы, то почти шепотом. Но — никаких рыданий в голосе. Слезы будто омывают слова, и те становятся прозрачными.

Татьяна вышла замуж, за ней закрылись двери богатого и чужого дома. Потом Пушкин показал ее в этом доме и вместе с Онегиным поразился ее новой, величавой, но по-прежнему естественной прелести. А в прощальном монологе он все-таки на мгновение вернул ее обратно, на природу, туда, где сам впервые ее увидел.

Перечисляя «блеск», и «шум», и «чад», Яхонтов делает большие паузы, а после слов «за полку книг» почти совсем останавливается. Произносит «за дикий сад» и опять смолкает. Словно рука Татьяны тихо открывает балконную дверь, и за ней — не гранит Петербурга, а «тихо край земли светлеет, И вестник утра, ветер веет».

Легко и просто эта женщина отбрасывает все приемы «утеснительного сана» и становится прежней Таней. Тот конфликт «между живой душой» и «мертвым бездушием общества», который сокрушил Евгения, Татьяна нашла силы разрешить в самой себе. Конфликт постоянен в плане общем, общественном, и, будучи разрешенным в пределах одной личности, оставляет след драмы. Татьяна — личность драматическая, но неразрушенная. Онегин перед ней — как обломки какого-то прекрасного здания.

В двустишии: «Но я другому отдана; Я буду век ему верна», в этой, как пишет Е. Тагер, «пресловутой формуле, жесткой и негнущейся, истом камне преткновения для истолкования образа Татьяны», Яхонтов снимает привычное смысловое ударение со слова «другому». А каким испугом и протестом звучало то же самое слово в ее письме: «Другой!.. Нет, никому на свете…». Теперь свершилось — «я другому отдана», — свершилось и исключает перемены, ибо в любой из перемен — предательство.

Из законов неволи (а замужество Татьяны — неволя) нередко произрастают другие, великие законы — чести, долга, верности. К ним взывает Татьяна, умоляя Евгения:

«Я вас люблю» — это главная правда, но важен и последний призыв — призыв к законам, нарушать которые Татьяна не может. «Вы должны» — в голосе Татьяны не сухое требование, а мольба, и — вера в Онегина. Настойчивость этой мольбы Яхонтов тут же смягчает (а по-существу усиливает) совсем слабым, очень женским: «я вас прошу».

Эти, и последующие пять строк — единственные, принадлежащие не героям, а автору. Но только в первых двух словах — «она ушла» — сохраняется спокойствие ремарки. Его сменяет невероятный взрыв темперамента. «Стоит Евгений, как будто громом поражен», — по интонации это перекликается с тем громом, который поразил другого Евгения, в «Медном всаднике». Вверх взмывает — «в какую бурю…» — и там, на самом верху, по слогам произносится: «о-щу-ще-ний»… Громом ли, бурей, возмездием, но Евгений поражен. В одной фразе в полную силу сыграно это финальное поражение героя.

Высоким мыслям и драматическим ситуациям пора, однако, дать разрядку:

Яхонтов любил этот «звон шпор» в классической поэзии — он звучал и в «Тамбовской казначейше», и в первой главе «Онегина», и в сценах ларинского бала, и в «Горе от ума». И тут, в финале «Онегина», звучит, хотя и без бально-мазурочного веселья. Не до того автору, не до того Онегину. Что касается исполнителя, он под занавес находит еще одну возможность выразить свое отношение к происходящему.