Вне группы дела шли еще хуже. В один прекрасный день братцы Черчи при виде меня сделали вид, что пытаются спрятаться, а когда я прошел мимо, зашептали вслед: «Прокаженный! Прокаженный! Нечистый! Пария!» В другой раз Апчерч обнял Черчилля за плечи, указал на меня свободной рукой и нравоучительно проговорил: «Вот, малыш. Вот на что похожи неудачники. Посмотри на него хорошенько, чтобы знать, как ни в коем случае не надо выглядеть!»

От Хотчкисса и вовсе не приходило вестей, чему я был скорее рад. Он скорее всего впал в очередную депрессию, так что в его обществе я нуждался меньше всего в мире. Ничего я не услышал и от лидеров прочих творческих групп. У Огилви по-прежнему регулярно собирались вечеринки, но меня не пригласили ни на одну. Да я и сам не особенно рвался участвовать. Алкоголь только усугубил бы мое состояние.

И что хуже всего: молчали «старики». Если наша компания умерла и отправилась в ад — а ситуация именно так и выглядела, — они бы, разумеется, предприняли усилия по нейтрализации нанесенного агентству вреда. И первым делом уволили бы меня. Однако же от «стариков» не приходило никаких вестей. Я не мог согласиться с Бэйнбридж, утверждавшей, что «отсутствие новостей — хорошие новости». Молчание парализовало меня. Узнать, что я лишился работы, казалось легче, чем не знать ничего.

И единственный человек вне нашей творческой группы, который держался со мной как обычно, была Хонникер из Расчетного отдела. Все утро после нашего Дня Канталупы я оставался вял и недееспособен. Менее всего хотелось рассказывать ей о несуществующей первой реакции. Поэтому я вызвал для Хонникер коляску и отправил ее домой. Махнув ей на прощание, я подумал, что вижу Хонникер последний раз в своей жизни.

Но утром понедельника я вошел в кабинет и обнаружил, что она оставила подарок: ручку, предназначенную для записей на бумаге. Более того: Хонникер взяла один из листов и написала записку — свой телефонный номер и подпись: «Для твоих часов».

Вместо того чтобы возликовать, я расстроился еще больше. Если ситуация такова, какой я ее вижу, то наши с Хонникер отношения закончатся, не успев начаться. Она оставит меня, едва осознает глубину моего падения. Пожалуй, в скором времени я окажусь в компании Робенштайна в нашем офисе в Осло. Так что я не стал заносить номер Хонникер в свои часы. В тот момент я просто не мог заставить себя это сделать. Куда там! Я не осмелился бы даже взглянуть на нее: ведь я отплатил черной неблагодарностью на ее благородство. В конечном итоге я завернул бумагу и упрятал ее в ящик стола под старые пыльные чипы «С-П-Б».

Тем временем стало очевидно, что «Их было десять» не возымели действия. Взвесив все произошедшее, я пришел к выводу, что офис в Осло — непозволительная для меня роскошь. Все указывало на то, что моя карьера в Пембрук-Холле окончена. Если я не сумел продать настолько чудесный и необычный товар, как «Наноклин», тогда на что я вообще годен? Пребывая в черной тоске, я вызвал феррет, приказал обновить мое резюме и подобрать список потенциальных работодателей. Причем следовало избегать фирм, где от сотрудников требовалось умение писать и вообще заниматься творческой работой.

— Мистер Боддеккер, — сказал на это феррет, — у вас снова плохой день из-за контракта с «Миром Нано»? — А затем эта проклятая штуковина попыталась отговорить меня от принятого решения. В конечном итоге я сдался — хоть и не потому, что надеялся остаться в Пембрук-Холле. Я сделал это лишь для того, чтобы чертова груда железа наконец-то заткнулась.

А к следующему понедельнику я был рад, что не стал торопиться с увольнением.

Неделя началась с той же мрачной ноты, на какой закончилась прошлая. Первая реакция по-прежнему напоминала пустой город призраков. Исследователи рекламы не могли или не желали говорить о ролике.

Однако, когда появилась более полная статистика, произошло нечто странное. Сличив цифры исследования реакции с цифрами продаж, выяснили, что анализ реакции произведен неверно. «Их было десять» — и сам «Наноклин» — наконец-то восприняло сознание населения.

По первоначалу я даже ничего не понял. В понедельник я проснулся поздним утром и отправился заканчивать ролик для «Бостон Харбор», который, как я полагал, должен стать моей последней работой в Пембрук-Холле. Не желая спускаться в сутолоку метро, я поймал коляску, огласил девушке-водителю пункт назначения и пообещал надбавку за скорость. Она поднажала на педали, а я, углубившись в ноутбук, даже не заметил, как мы остановились возле здания Пембрук-Холла. Я выдал обещанную таксу и даже кое-что сверх того, рассыпаясь в благодарностях. Запыхавшаяся девушка подняла большие пальцы:

— Я управилась!

Я повторил ее жест и направился в вестибюль, когда внезапная мысль заставила меня замереть на месте. Повернувшись на каблуках, я побежал обратно к тротуару, но девушка уже катила по улице в поисках следующего пассажира.

Я что-то не так понял? Это могло быть простым совпадением. Множество людей могут сказать: «Я управился» по многим разным причинам. И это подходящие слова, чтобы сопроводить их поднятыми большими пальцами.

Не так ли?

Совпадение.

По пути к лифтам мне встретился Весельчак. В руках он держал какие-то золотистые штуковины, выполненные из того же материала, что и розы. Он запустил один из них в мою сторону. От неожиданности я взмахнул рукой, отталкивая предмет. И только когда мои пальцы соприкоснулись с миниатюрным аэропланом, я понял, что это — очередное произведение искусства Весельчака. Я расслабил руку, опасаясь сжать аэроплан слишком сильно, и все же оказалось слишком поздно. Я услышал треск, и на пол посыпалась пыль.

— Прости, — сказал я Весельчаку. — Я не хотел его ломать.

Весельчак перевел взгляд на уничтоженный аэроплан, а потом поднял глаза.

— Ничего страшного, мистер Боддеккер, — сказал он. — Кажется, заодно вы уделали и свою одежду.

Я машинально оглядел рубашку. Потом слова Весельчака дошли до моего сознания, и я вскинул взгляд.

— Что-то не так, мистер Боддеккер?

— Что ты сказал?

У него дернулась щека.

— Я не сказал ничего дурного. Если б я знал, что это плохо, то не стал бы этого говорить. Сказал бы что-нибудь вроде: «он был крепкий», только этот аэроплан, который я сделал, легко ломается. Так что это неправда.

— Ты сказал…

Он попытался припомнить. Мне показалось, что прошла целая минута, прежде чем Весельчак выдал:

— Ага, вот: «кажется, заодно вы уделали свою одежду».

— Почему ты это сказал? — Я взглянул ему в лицо и попытался успокоить. — Ничего плохого ты не сделал. Мне просто интересно.

Весельчак вздохнул и переступил с ноги на ногу.

— Я услышал это от моего босса. Он иногда говорит такие вещи, вы знаете. Я протирал пыль в малом вестибюле, ну там, куда приходят люди, которые ищут работу и все такое, и разбил плафон от лампы. А босс… Он здорово разозлился… А потом кто-то сказал, что он целый день не в духе. Босс спросил меня, что случилось, и я сказал, что собирался протереть плафон, и тот выскользнул у меня из рук, я попытался его поймать, но он упал на пол и разлетелся на куски… А босс посмотрел на него и сказал: «Кажется, ты заодно уделал и свою одежду», хотя у меня на одежде никакого стекла не было. А Мерси, ну, секретарь в малом вестибюле, куда приходят люди, которые ищут работу… она сказала, чтобы я не переживал, потому что босс говорит это всем целый день. А потом он сказал мне это еще несколько раз, когда ему казалось, что я делаю что-то неправильно. Поэтому я решил, что люди говорят эти слова, когда вроде бы сердятся, но как бы не всерьез. Ведь это не плохие слова, нет, мистер Боддеккер?

Я покачал головой.

— Нет. Это прекрасные слова.

Я заплатил ему за сломанный аэроплан, поспешил к лифту и вошел в кабину вместе с группой клерков, направлявшихся в «Пайн, Кридл и Уолш» — компанию, расположенную на семнадцатом этаже.

— Ну что, — сказал один из них, — думаешь, на этот раз Трилби женится?