Василий с Данилой закончили ночной переход и отдыхали на лесной опушке. Впереди на взгорке угадывались какие-то строения, а когда солнце высветило щербинки частокола и шеломчик низкой одноглавой церкви, поняли, что это монастырь: башня, рубленная в шесть углов, кельи, житницы, двое ворот. Обитель примостилась на скате горы в окружении могучих дубов. Служки затопили печь, и ветер принес вместе с негорьким дымом духмяный запах свежеиспеченного хлеба. Изредка слышался тонкий звон колокольцев — монастырские коровы вышли на пастбище. Кротость и благодать чувствовались во всем, казалось, здесь уж не может больше повстречаться человек недобрый.

Боброк упоминал про этот монастырек — как раз за ним, через речку, и дом Петра-воеводы должен находиться.

К счастью, так и оказалось. И первым человеком, который им встретился на другом берегу мелководной речки, оказался сам Петр. Он стоял в одиночестве на берегу, задумчиво зачесывая снизу вверх свою коротко остриженную бороду. Увидев незнакомых странников, не удивился и даже, кажется, не заинтересовался, стоя по-прежнему вполоборота к подходившим к нему с робостью и опаской Василию и Даниле.

Бяконтов спросил, где найти Петра-воеводу. Ответ получил неласковый и неясный:

— Лубян город, отрепьин город, а в том городе воевода нем.

Данила оторопело молчал. Петр потомил немного неизвестностью, растолковал:

— Вот и я, как тот младенец в зыбке, ни силы, ни голоса у меня. Водил когда-то крепкие рати, ныне постоялый двор содержу. Да и тут искуделился вовсе — меды у меня нынче кислые, а мясо старое, жилистое, и хлеб с мякиной пополам.

— Да нам и это годится, — осмелел Данила. — Мы вот с наследным княжичем московским семь на десять ден горе мыкаем.

Петр перестал холить бороду, вгляделся в Василия:

— Неужто Дмитрия Ивановича старшой? Слышал, из Орды без спросу сбег? И как вам это удалось? Туда ведь, как в волчье логово, много следов ведет, а обратных нет.

— Случается, зерно из-под жернова целехоньким выскакивает, — вовсе повеселел Данила.

— А Дмитрий Михайлович где же? Не упреждающим ли путем пошел? Это мудро: шибко серчает московский князь, сразу-то, под горячую руку страшно ему на глаза показываться. Хотя… — Петр осекся, явно не договаривая что-то.

Бяконтов поведал печальную историю.

Помолчали, словно бы память Боброка почтив.

Петр насупился, стал опять зачесывать вверх бороду.

— А ведь дело-то слишком серьезное, — проговорил он с беспокойством. — Объявляться вам нельзя: соглядатаи в моем доме кишмя кишат. Под вечер приходите, ровно калики странствующие, в смирении и убожестве. Передохнете ночь, а поутру отправитесь дальше. Лошадей дам. К великому князю гонца верного пошлю, чтобы Дмитрий Иванович сердцем помягчел.

Петр повернулся и пошел к окруженному многочисленными хозяйственными постройками и огороженному крепким тыном дому, который был непомерно длинен, растянут, но явно не богат — рублен в лапу из потемневших от времени и непогоды чернолесных бревен, без резьбы на наличниках, без подзора, без конька. Шел Петр ссутулясь, с трудом переставляя ноги, портки еле держались на его узких бедрах — верно, что искуделился бывший славный воевода.

Схоронились на день в лесу. Блаженно лежали в густых зарослях папоротника, вспоминали псалмы, с пением которых намеревались заявиться вечером на постоялый двор, чтобы никто не усомнился, что истинно калики перехожие они, по обету или вследствие недуга принужденные снискивать себе пропитание. Сначала наметили Лазаря петь, но потом Данила вспомнил про Голубиную книгу, называемую еще и Глубинной по глубине премудрости, в ней заключенной. Знает эту книгу на Руси стар и млад, всякий любознательный и грамотный, и ни аза, ни буки не ведающий, всяк находит в ней ответы на самые важные вопросы устройства вселенной, а также и на любопытственные загадки, встречающиеся на земле: и отчего зачался у нас белый свет, отчего зачалось солнце красное, и отчего у нас на земле цари пошли, отчего зачались князья-бояре.

Хорошо подготовились, только зря старались, как выяснилось: вошли они во двор Петра беспрепятственно, ни одной живой души не встретив. Только торкнулись в калитку, а Петр уж ждет их.

Не остерегаясь ничего, он провел их сразу на свою, хозяйскую половину дома.

Две его дочери занимались тканьем да вышиванием, сидели среди готовых и начатых убрусов, навоев, холстов. И видно, знали они, что за молодые люди пожаловали, украдкой постреливали глазками, не отрываясь от дела, а более искушенный Данила даже догадался, что они к их приходу натерли себе щеки свеклой.

Петр грубовато велел дочерям бросить рукоделие и подать на стол. Те послушно поднялись и вскоре вернулись с едой: одна несла на ухвате пузатый горшок, вторая шла в обнимку с большими ендовами. Поставив все на стол, девки намеревались было сесть на свои прежние места, но Петр цыкнул на них, как пастух на шкодливых козочек, и они тут же ушли прытко и бесшумно.

Пока Василий с Данилой жадно уписывали тушеное мясо, Петр объяснил им, что утром они найдут у прясла двух оседланных игреневых. К седлам будет приторочено по переметной суме со снедью и одеждой, которую надо им надеть, ух достаточно далеко отъехав в сторону Волыни.

— Там найдете моего брага, передадите грамотку.

Петр достал из горшка с кипятком полоску бересты, которая от долгого кипения превратилась из белой в бурую, начертал на ней что-то шилом.

— Вот, кладу в калигу. Здесь, кроме денег, еще камешки многоцветные, сгодятся, может, если вдруг в литовскую или в немецкую землю ненароком забредете, где наша монета в расчет не идет.

Петр затянул бечеву на матерчатом мешочке, подбросил его на руке, словно прикидывая, достаточно ли положил в него ценностей, передал Даниле, добавил строго:

— Все! Я вас не видел, вы меня не знаете. Спать идите на сеновал.

— Что это мы спать в такую рань завалимся? — недовольно пробубнил Бяконтов и попросил: — Чай, можно нам в кружале до сна посидеть, медов твоих кислых отведать, денег-то вон теперь сколько у нас? А, дядя Петр?

— Вольному воля, однако я вас не видел, вы меня не знаете, — повторил Петр.

— Не боись, мы, чай, знаем, почем она, воля-то, — заверил Данила и для вящей убедительности осенился крестным знамением.

Василий недоволен был решением Данилы пображничать перед сном, но не стал возражать. Он еще в Сарае замечал иной раз, что Данила не упускает случая выпить хмельного, а если можно, то и напиться допьяна.

В кружале было душно, бедно и мрачно. Горящие лучины вставлены прямо в щели столешницы, по грубо тесанной бревенчатой стене проворно, без опаски, бегали усатые тараканы, пол липкий от пролитых на него хмельных зелий.

Петр, верный своим словам, делал вид, что незнаком с новыми двумя постояльцами, однако все же выделил их среди остальных: не лучину им зажег, а принес чашку с деревянным маслом, в котором плавал горящий фитилек. И бочку новую откупорил, очевидно, не случайно — упругая струя меда так ударила в донышко братины, что Данила чуть в руках ее удержал. Нет, не кислый медок — сладок и зело хмелен, с перчиком.

Выпили. Василию не стало веселее. Еще по чаше приняли, хмель забирал, но беспокойство из сердца не уходило.

Раздался вдруг гортанный, с подвизгиванием голос — знакомый, татарский! Верно — худобородый, а лицо желтое и мосластое.

— Муэдзин это, — бросил, проходя мимо, Петр, — при темнике ордынском находится, магометанство проповедует. Навроде как у нас псаломщик или дьяк. Но к зелью хмельному пристрастен, сюда приходит, чтобы верующие не видели его в непотребном обличье. Сейчас и наш дьячок монастырский приволокется, станут спорить, чья вера истинная.

В самом деле, скоро вошел, воровато озираясь, длинноволосый, одетый в белый, но не чистый стихарь тщедушный, мозглявый совсем человечек, тот самый, видно, дьячок. Заприметив муэдзина, сразу направился к нему, на ходу засучивая широкие рукава.

Гусляр, сидевший в углу, пел похабные песни. Данила слушал и весело смеялся. Василий ничего сметного не находил и все звал Данилу уйти. Тот вскидывал осоловелые глаза, жалостливо просил: