— Христос Воскресе, княжич! — негромко сказал монашек, опять оказавшийся радом. Они застенчиво обнялись. — Храни тебя Бог! — прошептал монашек в самое ухо. — Мил ты мне.

— Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлаго торжества! Если раб благоразумен, да разделит он радость Господа своего. Кто потрудился, постясь, пусть примет ныне динарий. Кто с перваго часа потрудился, пусть примет сегодня праведный долг, — рокотал густым басом Пимин.

Все внимали ему жадно и умиротворенно. Началось чтение «Огласительного слова» Иоанна Златоуста. Утреня оканчивалась.

— А кто лишился и девятого часа, да приступит, ничтоже сумняся, ничтоже бояся. Кто же достигнет точию лишь в десятый час, да не устрашится замедления, ибо любочестив Святый Владыка: приемлет последняго так же, как и перваго, успокаивает в десятый час пришедшего так же, как делавшаго с перваго часа, и последняго милует, и первому угрожает, и тому дает, и этому дарствует.

— Сколько милосердия! — все шелестел монашек над ухом Василия. — И надежда, княжич, надежда! Ею укрепляйся — и здрав останешься, и невредим в стране лютых.

Василий поднял глаза, незаметно оглядел сбоку лицо говорившего: прямой нос, худая щека в румянце волнения, темно-русые пышные волосы. Много лиц прошло и еще пройдет перед княжичем, многие он позабудет, но это останется в его памяти, даже не само лицо — выражение чистоты, серьезности, просветления и длинная низкая бровь до виска.

— Где твое, о смерть, жало? Где твоя, аде, победа? — вопрошал Пимин от царских врат алтаря. И гулко отдавалось в высоких сводах — Пусть никто не оплакивает своих прегрешений. Прощение от гроба воссияло, никто да не страшится смерти, ибо жизнь жительствует.

…Светало, когда стали расходиться. Василий остановился на паперти, жадно вдыхая ознобную свежесть, доносившуюся с Клязьмы, по которой еще плыли редкие льдины. Белокаменное узорочье Дмитриевского собора, будто сон, будто божественное видение, высилось неподалеку. Огни свечей и железных фонариков, с которыми расходились люди, побледнели, но еще видны были явственно. Белые узелки с куличами и крашеными яйцами мелькали в руках. Светлые точки испятнали улицы, убегавшие вниз от холма, где стоял Василий, вглядываясь в последний раз в знакомые очертания города, шеломы церквей, светлую излучину реки, где тоже отражались огни: лодки перевозчиков отправляли богомольцев в соседние посады и деревни. Пахло сырыми ракитами, и снегом, и чуть слышно смолистым ладаном из дверей храма.

Мать приблизилась сзади. Ее вздрагивающая рука нащупала под воротником шею сына, сжала легонько. И вдруг отец тоже обнял сзади, поцеловал теплыми губами нахолодавшую макушку Василия. Уже отвык он от такой ласки, замер, не в силах выговорить ничего.

А вверху по закрасневшему краю неба опять тянули журавли. Не испытывал княжич больше прежней тоски перед дальней дорогой в неведомый Сарай, повторял про себя упорно: «Жизнь жительствует!»

Лаской руки материнской, игрой огней над тихими водами, стаями журавлей в рассветном небе прощалась Русь с Василием…

На следующий день, тридцатого апреля, Василий отправился в путь. С ним его советники и опекуны: Дмитрий Михайлович Боброк-Волынский, Федор Андреевич Кобылин-Кошка, племянник покойного митрополита Алексия Данила Феофанович Бяконтов, брат погибшего на Куликовом поле воеводы сторожевого полка Дмитрия Минича боярин Александр Минич. Несколько тиунов — переводчиков с татарского, арабского, латинского, греческого, два лекаря и один священник, путь до Сарая больше тысячи верст, вдруг кто занедужит, лечить или, не дай Бог, отпевать придется; и праздники в пути будут — раньше Троицы вряд ли до Сарая доберешься. Среди слуг были Ждан, сыновья погибшего при осаде Москвы Некраса — Судислав, Судомир и Судила Некрасовы, все трое одинаково конопатые и рыжие, как подсолнухи. В последний момент сам попросился Фома Кацюгей: верилось ему еще, что жива его Фовро-Февронья, что отыщет он ее в проклятом Сарае.

От Владимира до Волги пробирались обычно сухопутьем напрямик под Городец, минуя леса и болота нижнего течения Клязьмы и Оки. Водный путь по Клязьме в Оку и по ней дальше до слияния с Волгой у Нижнего Новгорода был длиннее, но спокойнее. По. нему-то и пошли полтора десятка ладей, насадов[39], стругов и лодок княжича Василия.

Судьбы городов сходны с судьбами людей — неодинаковы они, иногда даже причудливы, развиваются по законам разным и не всегда понятным. Основал Юрий Всеволодович враз два города на понравившихся ему местах: тот, что поплоше, Нижним Нове Градом назвал, а любезному его сердцу месту имя свое подарил — нарек Юрьевцем. Но в безвестии прозябает Юрьевец, а Нижний Новгород окреп столь быстро, что в него даже и столица Суздальского княжества перенесена. Великим князем в нем Дмитрий Константинович, родной дед Василия, да вот бывает, оказывается, такая родня, что хуже недругов: не только погостить к нему не заехали, но так подгадали, чтобы из Оки в Волгу перескочить глубокой ночью.

Ярко светила луна, расстилая по тихой воде тревожную дорогу. Как ни старались не шуметь да не скрипеть веслами гребцы, а все нет-нет да и пускал кто-нибудь леща или, навалившись излишне усердно на валек, бухал лопастью по звонкому борту. Готовы были к самому плохому, даже и к вооруженной битве исполчились.

Однако никто из стражников на берегу даже и не поинтересовался, что за караван идет так скоро и потаенно: то ли крепко спали нижегородцы, то ли сами трусили — доставалось в последние годы городу сильно от Орды, и от новгородских ушкуйников, и от ближних соседей.

Готовясь к поездке по Волге, Василий в длинные зимние вечера усердно читал-перечитывал старые пергаменты, особенно залистал те страницы, где рассказывалось, как плыл по Волге на ладьях четыреста лет назад русский князь Святослав. Ни булгар, ни буртасов, ни хазар он не боялся. Спустился вниз по течению и стер с лица земли подлую Хазарию, которая столько горя нашему народу принесла. А теперь на место Хазарии уселась Орда… И должен же найтись новый Святослав?.. Найдется, да, конечно, найдется, но пока собственного родного деда приходится бояться и ничего, кроме смертных страхов, от всей поездки не ждать.

Василий стал припоминать, что слышал об отчине своего деда, насчитал, что только за его двенадцатилетний жизненный срок Нижний Новгород подвергался разорению не меньше десяти раз, и почти каждый раз великий князь бросал город на произвол судьбы, бежал в какое-нибудь соседнее княжество. Тут же почему-то вспомнилось, что и Олег рязанский при первой опасности спасается бегством в Литву или на русский Север, но — странное дело! — никто же не называет его трусом? Олег даже слывет князем храбрым и мужественным… так почему же про отца сразу плохо подумали?..

Когда Дятловы горы, на которых примостился Нижний Новгород, растворились в темноте, справа потянулся высвеченный луной крутой глинистый срез, а левый берег был невидим, даже и не угадывался, сливался заодно с водой и небом. Василий много слышал о Волге как о реке очень большой, но и представить себе не мог, что она так велика, переживал сейчас если не страх, то кроткую робость и смирение. Вспомнил, что в одном из летописных свитков рассказывалось о том, как поражен был величием и мощью Волги пришедший на Русь хан Батый. Когда увидел он ее в первый раз, то назвал воспетые в любимой песне Чингисхана голубой Керулен и золотой Онон ручейками, которые образовали помочившиеся верблюды… И даже такая фантазия в голову Батыю пришла: «Если перегородить Волгу плотиной, то вода враз поднимется до самого неба».