Василий видел, как пошла неверными шагами к коню мать. Отец собрался, видно, склониться с коня к ней для конечного целования, как это делали бояре и воеводы, блеснули уж на его плечах пластины, через огонь золоченные, но тут же он снова распрямился, сказал только на прощание:

— Жена, раз Бог за нас, то кто посмеет против нас? — И тут же резко развернул коня в сторону Константино-Еленинских ворот кремля[18]. Следом за ним двинулась его свита, на копьях всех дружинников вились на ветру однохоботные красные и зеленые знамена, а великокняжеский червленый из темно-красного бархата стяг вздымал над головой любимый отцом боярин Бренок.

И еще через двое ворот — Фроловские[19] и Никольские, подчиняясь зову своего сердца и воле великого князя, надеясь на свою силу и на заступу Бога, пошли сплошными потоками на восток русские рати.

На выходе из всех ворот стояли с чашами и кропилами в руках священники, окропляли святой водой воинов, напутствовали с большой верой и спокойствием:

— Помогай вам Бог!

И каждый, с радостью подставляя лицо свое под капель святой воды, с благодарностью кланялся затем провожающим, в сердце каждого крепла надежда, что дойдет напутствие до Всевышнего, каждому верилось в победу и славное возвращение.

То ржание коней заглушало военную музыку, то все перекрывал бой варганов и рев ратных берестяных, медных и серебряных труб, а колокола гудели непрерывно, ровно, умиротворенно.

Полки шли встречь солнцу, и чем дальше удалялись, тем все более блеклым становился золотой отсвет доспехов и оружия, а скоро уж и золотые кресты на алых стягах различать стало невозможно, а сами эти стяги сливались заодно с ярко-красными щитами, переброшенными всадниками по-походному за спины.

Через трое ворот выходили из кремля полки и дальше двигались по трем разным путям. Брата Владимира Андреевича великий князь направил на Коломну через Брашевскую волость, князья белозерские пошли Болвановской дорогой мимо Симонова монастыря, а сам Дмитрий Иванович повел основную часть войска на юг в направлении Серпухова. Неспроста Дмитрий Иванович местом сбора выбрал Коломну. Как не случайно и свадьбу свою играл именно в этом сплошь тогда деревянном городке, а не в Москве или Нижнем, откуда брал себе в жены Евдокию Дмитриевну, подчеркивая принадлежность к своей отчине этого бывшего рязанского местечка, так и сейчас с расчетом делал: общий сбор напомнит всем перед битвой, что именно здесь нашел свою смерть в сражении с русскими последний, младший сын Чингисхана Кюлькан.

Великая княгиня Евдокия Дмитриевна поднялась с детьми в Набережные сени дворца, что выходили на Москву-реку. Солнце слепило глаза, но она, сев на рундук и приставив ладошку козырьком, неотрывно смотрела вслед уходившему в неизвестность супругу. Но вот на дороге не видно стало даже и пыли, взбиваемой тысячами ног, — полки перешли через ручей Котел и спустились в низину.

И Федор Андреевич Ко былин, по прозванию Кошка, поднялся в златоверхий терем. Утром странно было видеть его: среди вооруженных, в доспехах, бояр он был один не в ратном одеянии — в коричневом кафтане с беличьей вспушкой. Его оставил великий князь блюсти Москву. Дмитрий Иванович не ошибся в выборе человека, на попечение которого можно было бы оставить семью: Федор Андреевич, один из самых знатных и крупных московских бояр, отличался большим природным умом, спокойствием и ласковостью обращения.

Он принес княжичам загодя припасенные забавы: Василию — настоящий воинский лук и колчан с оперенными стрелами, Юрику — разноцветные деревянные квадратики, кубики, треугольнички и кружочки, из которых можно было построить сказочный дворец. Василий не захотел стрелять просто так, в никуда, и Федор Андреевич сделал чучело Мамая. И великой княгине нашел занятие: привел к ней мастериц для шитья дорогих пелен и воздухов. На один из покровов для церковного сосуда он предложил нашить образ нерукотворного Спаса, и сам помог это сделать, потому что был великим искусником во многих тонких ремеслах.

Федор Андреевич улыбчив, нетороплив, и никому в голову не могло прийти, как озабочен он той ответственностью, какую возложил на его плечи великий князь. Легко сказать — блюсти Москву, ведь у нее столько врагов и столько вокруг угроз! Идет Ягайло к Мамаю, а ну как завернут по пути к белокаменной, по стопам батюшки своего Ольгерда, что дважды пытался разорить Москву? И внутреннего постоянного врага опасайся — пожара: стены и шесть храмов — каменные, а сам-то город, включая и великокняжеский дворец, из кондового дерева и уж не раз за свою историю выгорал дотла. Да и мало ли других забот: Федор Андреевич один на всю столицу — сам себе великий князь, окольничий и воевода в одном лице.

По Москве-реке легко шла подгоняемая северным ветром широкобедрая ладья, на обеих мачтах вздувались пузырями новенькие белые паруса.

— Никак купцы, — удивился Федор Андреевич, — вот принесла их нелегкая!

На ладье начали уж опускать один парус, кормчий вел ее уверенно, бывало — к городскому пристанищу.

Кажется, вся земля должна была бы прознать о том, что великая сеча готовится, но нет — многие и в неведении: с северных подвинских земель пришли утром торговцы с собольими и куньими мехами (простонародных мехов, вроде медвежьего да лисьего, не везли, хватало и своих вотчинных), за ними следом доставили соль из двух рассольных мест — Старой Русы и Подвинья. А это вот, судя по обличью, прибыли купцы иноземные.

Федор Андреевич вышел из терема, взобрался на стоявшего у прясла оседланного коня и поехал небыстрой рысью встречать гостей.

Янга расшалилась, как маленькая. Только-только Юрик с превеликими стараниями заканчивал возведение игрушечного дворца, начинал из треугольников класть завершив, как она, будто нечаянно, выбивала внизу один из кубиков, и все с грохотом рушилось. Юрик сердился, а Янга громко смеялась. Даже можно сказать, чересчур громко. И при этом искоса посматривала на Василия.

Непонятная она все же девчонка, шальная какая-то. С Юриковым дворцом — это, положим, простое озорство, но вот с Василием что за игру она ведет? Да и игру ли? С того дня, когда после казни Вельяминова на Кучковом поле он со зла ударил ее, она каждый раз при встрече делает вид, будто боится, что он опять ее стукнет, сжимается, сторонится, показывает, будто ей и сейчас еще больно. Василий по-всякому пытался помириться с ней, но она в ответ только страдальчески улыбалась и поскорее старалась уйти с глаз.

Один раз он предложил ей:

— Ударь меня как хочешь сильно.

Она подумала, впервые не отмолчалась:

— Ладно… Только не нынче… В другой раз.

В последующие дни Василий спрашивал:

— Ударишь, а?

Она молча мотала головой.

Тогда он уж и спрашивать перестал, просто смотрел вопросительно в ее синие глаза и видел в них немой отказ. И так уж больше месяца.

Кроме чучела Мамая, Василий решил сделать еще для мишеней и глиняных Ягайлу с Олегом. Возле ворот лежали куча свечей, свежая, влажная еще глина, которую привезли для кладки новой печи в одной из палат дворца.

Из дверей выскочила Янга. И остановилась в замешательстве — не ждала, что на Василия наткнется.

— Помоги мне чучела Ягайлы и Олега слепить, — попросил Василий. — Как подсохнут, я их буду разбивать стрелами, тебе дам стрельнуть.