Дмитрий Иванович поднялся с трона, сделал шаг к Пересвету, спросил требовательно:

— Что наказывал Сергий, отправляя ко мне?

— Преподобный благословил меня на подвиг, сказал, что иду я не на простую брань, когда два воинства силою померяются, но что станет поле брани судным местом, где произойдет Суд меры и правды Бога над человеком.

— Не потому ли сказано Иисусом Христом: «Не мир я принес, но меч».

Как только великий князь назвал имя Спасителя, схимонах вздрогнул и резко воздел руки к божнице:

— Силу непобедимую, Христе, Матери Твоей мольбами перепоясай князя нашего, помоги ему поганых одолеть; ибо Ты один державен в бранях!.. А меня, многогрешного, прости, Господи! Прости, Господи, за шатания мои, да ведь Тобой же молвлено в тяжкий предсмертный час: «Если возможно, да минует меня чаша сия!»

Дмитрий Иванович тоже обратил взор на икону Спасителя, добавил вполголоса:

— «…Впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

И опять вздрогнул всем своим крупным телом Пересвет, повернул голову к великому князю, и Василий увидел, что глаза его в свете падавшего через узкое верхнее окно предвечернего света не темные, но светло-серые, ясные, а взгляд их мягкий и добрый. Дмитрий Иванович воздел над головой десницу и возложил ее на плечо Пересвету, а левой рукой указал в сторону Ордынской дороги:

— Я не поведу тебя туда, Александр, прежде чем не заглянешь ты во мрак души своей и не увидишь в ней искры того огня, которым горел ты и будучи воином, и будучи сподвижником Сергия, печальника земли Русской. Трудами и подвигами живя в дне нынешнем, Сергий духом устремлен в день завтрашний. И, созерцая этот завтрашний день, понимает он лучше других, что счастлив его народ может быть не прежде, чем обретет свободу духа. А это — цель, плата за которую не может быть чрезмерной. Вот почему дал он благословение.

— Ты думаешь, государь, — вдруг воспламенел и воодушевился Пересвет, — что не только нам с тобой, но и всем заскорбевшим инокам, всем людям русским передал преподобный Сергий высоту своего духа, не только в наших с тобой сердцах, но в сердцах всех пробудил веру в себя, в свои силы?

— И думаю, и знаю, и верую! Иди, Александр! Ночь остатнюю лучше всего провести тебе в келье Чудова монастыря, наедине со Всевышним, да укрепит Он тебя духом и разумением!

Оставшись в палате вдвоем с отцом, Василий отважился на вопрос:

— Но как же, скажи, мог игумен Сергий передать свою веру сразу всему народу?

Отец долго обдумывал ответ, подбирая слова, доступные девятилетнему отроку, и так молвил:

— Важно, сын, самому верить в народ, а тогда и народ в тебя поверит. Сергий первым на нашей земле понял это. — И отец рассказал Василию случившуюся не так давно памятную историю.

Когда Борис нижегородский возомнил себя первокнязем Руси и выкупил у хана ярлык, Сергий явился в тот волжский город, ставший на время русской столицей, и от имени Москвы позакрывал все церкви. Многим рисковал он, непросто на такой шаг было решиться. Но он верил, что народ его поймет, и не ошибся. В городе поднялся бунт, и, испугавшись народного гнева, Борис добровольно отказался от ханского ярлыка, пришел на поклон к малолетнему Дмитрию Ивановичу. С тех пор никто не смел больше покуситься уж на власть московского князя из боязни вызвать народное недовольство. И чем больше проходило с того дня времени, тем яснее сознавал Дмитрий Иванович свое место и свою роль в непростой, со многими труднопостижимыми взаимосвязями и неожиданными противоречиями жизни раздробленной, униженной, но уже предугадывавшей свое великое предназначение Руси и центра ее — Москвы.

Сейчас ясно видел и сознавал великий князь, что все города, села, деревни не просто откликнулись на его призыв, но встали под московский стяг с великой гордостью, ибо вполне сознавали важность своего участия в общерусском деле, и это сознание враз отодвинуло в сторону старое соперничество, сделало его ненужным, заставило биться сердца всех русских заодин.

На следующее утро, как только затрубили карнаи на кремлевских башнях — звериный рык этих воинских труб враз разбудил Москву и всю округу на несколько верст окрест, объявляя о начале похода, — великая княгиня опять начала плакать и обмирать, надрывая сердца детям своим отчаянием.

Боярыни и воеводши, не спуская глаз с мужей и не сдерживая собственных слез, бестолково утешали великую княгиню, несли какую-то безлепицу. Только княгиня Мария, мать находившегося сейчас в Серпухове Владимира Андреевича, сохраняла самообладание. Она была с великой княгиней безотлучно, давала ей лекарские отвары и настои.

Чуть успокоившись, Евдокия Дмитриевна начинала жалостливо причитать:

— Господи, Боже мой, высший Творец, взгляни на мое смирение, сподоби меня, Господи, снова увидеть государя моего. Дай ему крепкой Своей рукой помощь, чтобы победить вражеских поганых татар. Воззрись на потомков его, князей-отроков беззащитных. Припечет их солнце с юга или ветер повеет на запад, не смогут еще вытерпеть. Что тогда я, грешная, сделаю? Верни им, Господи Боже мой, здоровым отца их, великого князя, тем и земля их спасется, и они царствуют вовеки…

Отец был занят сборами, но находил время и для Василия. Утром, когда еще только-только зазолотились шелом и кованый лев на сторожевой Тайницкой башне, а во дворе еще держались утренние сумерки, он позвал сына на Боровицкий мыс. Течение Москвы-реки образует в этом месте прихотливый перверт, и в излучине остался нынче нестравленный, нескошенный огромный луг, а за ним меж трех гор — ополья и пашни. Доведется ли увидеть осенью здесь стога и скирды?..

— Преподобный Сергий сказал ведь, что ты обязательно победишь и жив останешься, — тихо и серьезно произнес Василий.

Отец сжал ему своей жесткой и сухой рукой плечо, отозвался негромко же и с большой верой:

— А если, сын, и суждено смерти приключиться, то не простая это будет, чувствую, смерть, но жизнь вечная.

Возле Чудова монастыря повстречался им Пересвет. Василий едва узнал его: с пододетой под схиму кольчугой выглядел он еще более могутно, нежели был, шагал поступью тяжелой, уверенной, а глаза (они оказались при солнечном свете не темными и даже не серыми, но васильково-голубыми) смотрели по-детски ясно, спокойно и доверчиво. Он поклонился князю и княжичу, хотел что-то сказать, но, похоже, не осмелился. Дмитрий Иванович, однако, понял его;

— Что, Александр, наступает время купли нашей?

Застенчивая согласная улыбка родилась на бледном лице Пересвета — он слишком хорошо понимал, о какой купле идет речь, открылась ему великая тайна жизни и смерти: быстротечной земной жизни и такой смерти, какой выкупается бессмертие. И он сам теперь считал себя вправе ободрить великого князя:

— Мужайся, государь! Не всуе сказано евангелистом Иоанном и припомнено в судный день пращуром твоим, святым Александром Невским: «Больше любви никто же не имеет, аще тот, кто душу положит за друга своя».

Солнце вдруг вырвалось из-за гребня дальнего горного леса, разбежалось слепящей глаза дорожкой по реке, заиграло тысячью зайчиков в окнах домов, на маковках церквей и колоколах звонниц. И само утро врежется в память Василию на всю жизнь, как сплошное слепящее солнце — словно вода бегучая на латах и щитах тысяч ратников, на окладах вынесенных из храмов икон, на хоругвях и на концах воздетых над головами пик, словно полыхающие огненные язычки, еловцы на блестящих желтых шлемах. Василию застили глаза дробившие свет на тысячи солнц слезы, он не стыдился их, даже и не замечал, он только боялся упустить что-то, не заметить и не отрывал взгляда от облитого золотом с головы до ног отца. Видел, как двое стадных конюхов подвели ему белого, рослого, сильного, но тонконогого коня, лучшего коня во всем княжестве. Был он горяч, дерзок, но учен. Терпеливо перенес, пока стремянные проверяли пряжки подпруга, расправляли шитую золотом камку, и только когда в седло грузно водрузился Дмитрий Иванович, он прянул ушами и нервно заплясал, перебирая ногами.