− Я закончил книгу по медицинской этике и деонтологии, и хотел бы, чтобы ты ее прочел, но ты для этого слишком горд.

− Я сам могу написать любую книгу!

− Нуаду, − говорит Диан Кехт, более не удостаивая сына ни словом, − если бы он сделал это с кем угодно, кроме тебя, я без всякой жалости убил бы жертву его эксперимента.

Нуаду молчит.

− Твоя рука была хороша, − наконец говорит он, показывая на отделенное от его тела серебряное сложносочлененное чудовище, − но я предпочитаю живую. Я чувствую ее сустав к суставу, а мышцу к мышце. Она налита силой и жаждет взяться за меч. Я не отдам свою руку, Диан Кехт, если ее не возьмут силой.

− Кто я таков, чтобы сравниться с тобою силой? — сардонически вопрошает Диан Кехт.

Меж тем Миах снимает с королевской руки повязку — виток за витком, слой за слоем. Обнажается бледная кожа, покрытая веснушками и седыми волосами. И бугры мышц.

А дальше короткий вскрик, в котором протест и боль, но более всего — изумление. И Нуаду стоит над телом поверженного Миаха, и в руке у него его королевский меч, неотразимый меч из Финиаса, а Диан Кехт тоже стоит, вскочивши со своего места, а Аирмед дрожит, прижавшись к колонне. А отсеченная голова Миаха катится от подножия трона в сторону дверей этого темного покинутого чертога.

Но более всего изумлен, кажется, сам Нуаду.

− Что-то вроде этого я и имел в виду, когда предостерегал, − устало говорит Диан Кехт. — Нельзя оборачивать вспять основные законы философии, они не для того писаны. Немертвое неживое стремится обращать в неживое живое вокруг себя.

Шорох у колонны заставляет его прервать речь. Аирмед, встав на колени и скинув плащ, раскладывает на нем травы. Окровавленная голова брата лежит пред нею.

− Я знаю все, что знал он, − говорит она, не поднимая глаз. — Если это вина, то я виновна столько же. Отец, позволь мне…

Диан Кехт одним движением смешивает травы.

− Нет Миаха, но останется Аирмед, − говорит он, и она поднимает изумленные глаза, потому что нечасто слышит в его голосе проявление чувств. Тогда она складывает руки на коленях и просто смотрит, оставаясь безмолвным свидетелем всему, что происходит тут.

− Если он встанет, кого, как ты думаешь, он возьмет взамен?

Нуаду, кажется, осознает, что произошло.

− Я рад, что убил не тебя, мой друг и брат, − хрипло говорит он. − Я рад, что не убил тебя, невинное дитя. Я… не желал этой смерти. Я вполне осознаю, что я натворил: я лишил мой народ целителя, а тебя — сына. Я заплачу любую виру, Диан Кехт.

Он смотрит на меч в своей руке, словно впервые понимает, сколь страшные силы подчинены ему и сколь страшным орудием они способны сделать его самого.

− Что, если она опять захочет чужой жизни, Диан Кехт?

− Даже наверняка.

− Возможно, будет лучше, если я не выйду из этого чертога?

Диан Кехт минуту обдумывает эту возможность.

− Нет, − говорит он. — Грядет великая война, и не обойдется без великой битвы. Это понятно всякому, кто умеет думать, даже если бы кое-кто не каркал о том ежечасно. Фоморы тоже не дремлют, у них есть свои предсказатели с их собственными пиар-пророчествами. Нам нужен Нуаду, но…

− Я понял.

Они встречаются глазами, и не нужна никакая вещая птица, чтобы предсказать — Нуаду не выйдет из великой битвы. Это его не пугает. Ничто не может быть страшнее пустого пыльного чертога, в котором он уже был похоронен заживо.

− Смерть Миаха я объясню, − спокойно говорит Диан Кехт.[4]

К берегам фоморовых земель причалил корабль, и прибывшие на нем были богаты и отличались любезным обращением. У них были собаки и лошади, и, будучи приглашены на состязания, гости победили и в собачьих бегах, и в скачках. Последними состязались мечники, и когда воин, вышедший от приплывших, взялся за меч, на пальце у него блеснуло золотое кольцо. Встал тогда король Элатха и признал перед всеми своего сына, и спросил его, в чем возникла у того нужда, что отправился он искать отцовской поддержки.

− Они меня больше не хотят королем! Они снова хотят Нуаду, у которого рука выросла. Я не могу тягаться с Нуаду. За Нуаду нынче все, кто прежде желал моих милостей, — даже тесть мой Дагда. Сказал я им, что признаю их право и виноват пред ними, но попросил позволить мне править до истечения семи лет, на которые был уговор, а после уйду с миром. Мне надо было выиграть время, иначе они убили бы меня. Они согласились, но прокляли меня и сказали, что больше не станут платить мне податей.

Тут Брес склонил голову перед отцом.

− Лишь одна моя неправедность и дерзость тому причиной. Я лишил их сокровищ, богатств и еды.

− Недоброе это дело, − ответил отец. — Благо народа превыше королевской власти. Пусть бы лучше они обращались к тебе с просьбами, чем с проклятиями. Чего ты от меня теперь хочешь?

− Пришел я просить у тебя воинов, − ответил Брес, − дабы подчинить эту землю силой.

− Не пристало неправдой захватывать то, что не удержал ты честью, − сказал Элатха.

− Со всею почтительностью скажу тебе, что тебя не было рядом, когда меня следовало обучить справедливому правлению, отец. Какой же совет ты мне дашь теперь, когда поздно оглядываться назад?

Тогда отослал его Элатха к другим великим фоморам: Балору, внуку Нета, правителю островов, Индеху, сыну Де Домнанн, владыке фоморов, и те собрали воинство, дабы силой отнять королевскую власть и обложить Туата Де Дананн данью. Сплошная вереница их кораблей тянулась от Островов до самой Ирландии, и уж всякому было ясно, что без великой войны не обойтись.

Не время было пировать, однако это следовало сделать, чтобы подчеркнуть великую разницу между предыдущим правлением и нынешним, и показать Туата, за что предстоит сражаться. Так что в Таре шел пир горой, словно перед концом света, и один лишь трезвый Диан Кехт следил, чтобы король был пьян в недвижимость, и добавлял тому в пиво макового отвара, и еще велел, чтобы королевский волшебный меч держали подальше от королевской руки.

Два привратника были тогда в Таре, и звали их Гамал, сын Фигала, да Камал, сын Риагала, и прославились они только тем, что в тот день несли свою стражу. Заметил один из них незнакомых людей, приближающихся к Таре, а во главе их был благородный воин, одетый как принц, а лицо его сияло подобно солнцу.

− Скажите королю, − выкрикнул бывший при нем глашатай, − что Луг, сын Кияна, сына Диан Кехта, и Этне, дочери Великого Балора, сына Дота, сына Нета, приемного сына Таллан, дочери Магмора, короля Испании, и Эхайда Гайруха, сына Дуаха.

− Громко звучит, о воин, но объяви, каким ты владеешь ремеслом, ибо не владеющий ремеслом не может войти в Тару, хоть чьим он будь сыном.

− Можешь спросить меня, и я отвечу − я плотник.

− Ты нам не нужен, − молвил привратник, ибо есть уже у нас плотник − Лухта, сын Луахайда.

− Спроси меня, привратник, я кузнец, − сказал Луг.

− Есть между нами и кузнец, − ответил привратник, − великий Гоибниу, и знает он такие три приема в своем мастерстве, что никому, кроме него, не ведомы.

− Спроси меня, я воин, − сказал Луг, которого, по-видимому, начала забавлять эта игра.

− Ты нам не нужен, − ответил привратник, − воитель могучий есть в Таре, Огма, сын Этли.

− Спроси меня, я играю на арфе, − снова сказал Луг.

− Ты нам не нужен, ибо есть уж среди нас арфист, Абкан, сын Бикелмоса.

Очередной пробный шар метнул Луг:

− Спроси меня, я филид и сведущ в делах старины.

− Нет тебе места среди нас, − насмерть стоял привратник, − наш филид Эн, сын Этомана.

И сказал Луг:

− Спроси меня, я чародей.

− Ты нам не нужен, − ответил привратник, − есть уж у нас чародеи, да немало друидов и магов.

− Спроси меня, я врачеватель.

− Ты нам не нужен, сам Диан Кехт среди нас врачеватель.

− Спроси меня, я кравчий.

− Ты нам не нужен, − отрезал привратник, − ибо кравчие наши Делт, Друхт, Дайте, Тае, Талом, Трог, Глеи, Глан и Глези.