В зале поднялся немыслимый шум.

− Исход предрешен, − шепнул Дагда Диан Кехту. − Пацан обещает удвоение ВВП — всего и всяческого приплода. Чего еще желать стране во дни мира? Народ его захочет.

− Твоя креатура?

− Ну… Да, я сговорил его со своей дочерью Бригит.

На устах Диан Кехта появилась сардоническая усмешка.

− Я вижу, не один Элатха тут подсуетился. Ты стоял подле этого трона, хочешь стоять и у нового?

− Сам-то ты не сговорил ли своего сына Кияна с дочерью Великого Балора?

Диан Кехт досадливо отмахнулся:

− Эти сами сговорились. Великий Балор рвет и мечет: ему напророчили, что падет он от руки внука от этой дочери, так что можешь себе представить, насколько он в деле.

− Ну что ж, выходит, что не мы одни запускаем в мир предсказания. У них тоже есть филиды. В любом случае, если мы не упустили шанса подвесить камень над головой Великого Балора, мы в выгоде.

Шум внезапно стих, словно бушующее море залили маслом. Это Нуаду поднялся на ноги, и встал он сам, без помощи чьей-либо руки.

− Я Нуаду Аргетлау, Среброрукий, − он вытянул перед собой руку, на которую Туата и боялись смотреть, и глаз отвести не могли, и голос его рокотал как гром, как в старые добрые времена, и был он выше всех и больше всех в этом зале, − по закону Племен богини Дану, каковой закон выше короля, уступаю по доброй воле свое место и свое право Бресу, сыну Элатхи, ибо это то, чего желает мой народ.

− Я устал, − добавил он. — Я ухожу.

В присутствии всего народа Туата Брес был коронован на склоне холма перед Тарой, и Дагда, будущий тесть, возложил на него королевские гейсы. Отказать в гостеприимстве не мог теперь Эохайд Брес и отказаться от предложенного ему, что бы то ни было. Также передал Брес своему народу семь заложников из своего рода, чтобы народ не терпел ущерба от правления своего короля.

Взамен народ готов был предложить своему новому королю дары, ибо до тех пор их новый король не владел никакой собственностью. И пожелал король, стоявший на склоне холма вместе со своей матерью, новую крепость для себя, а из стад Туата всех коров с бурыми пятнами.

Все свободные Туата погнали свои стада в Тару, чтобы слуги Бреса отобрали для него коров с бурыми пятнами: зеленые холмы огласились щелканьем бичей и ревом скота, и криками, и лаем пастушьих собак. А подле ворот зажжены были два огромных костра, и горели они день и ночь, дым застилал скотный двор, и всякая проходившая меж ними корова, какой бы масти она ни была, появлялась перед слугами Бреса с бурыми подпалинами на боках.

Новый король смотрел на мать и счастливо, по-детски улыбался. И когда отбор был завершен, у народа Туата вовсе не осталось собственности.

В оставленном дворце Нуаду пусто и тихо, лишь одноглазый привратник по привычке сторожит у дверей. Искалеченный король не выходит, он как будто погребен заживо. Тишина кажется ему могильной. Никто не слышит его приказов, да ему и нечего приказать. Он никому не нужен.

Диан Кехт не в счет. Тот приходит к этой руке и к нагноившейся ране под нею. Диан Кехт не наполнит жизнью этот чертог. С ним даже не выпьешь.

Никто не ходит к нему, кроме мужчины и девушки. Девушка молчит и держится в стороне, разбирает лечебные травы, а мужчина занимается его рукой, и покуда делает это — рассказывает новости. Голос его журчит спокойно, как ручей по песчаному руслу, и король впитывает влагу, точно тот песок.

Мужчина, Миах, говорит, будто король не бывает бывшим. Миах утверждает, что может все изменить. Вернуть королю королевство, власть, самое жизнь. Вернуть ему руку. В доказательство его слов шуршит среди тронных занавесей привратник, которому приживили кошачий глаз. Привратник подстерегает мышь. Но король, разумеется, не хочет, чтобы ему приделали собачью лапу или руку раба. И по его королевскому желанию в ларце доставлена его отсеченная рука — очищенная от тленной плоти и почти столь же страшная, как его теперешняя серебряная.

− Три дня будете держать руку возле бока, пока обрастет она плотью и кожей. Потом три дня будете держать ее у груди. И еще три дня стану я обкладывать ее белыми сердцевинами обожженных на огне тростинок. И тогда у Туата не будет причины держать королем Бреса, Туата вновь захотят вас, а вы прогоните фомора.

− Каков из Бреса король?

Миах усмехается в полутьме.

− Он берет дань с каждого очага, с каждой месилки теста и с каждой ручной мельницы и по унции золота с каждого Туата. Не течет жир по ножам, не пахнет хмельным из ртов. Великие мужи и герои работают, словно рабы, за одну еду. Огма собирает дрова, но говорят, что и он ослаб от голода и доносит только треть, а остальное уносит море. Дагда таскает камни и землю для новой крепости короля, а недавно был под судом за убийство.

− Кого же он убил? Не фомора?

− Королевского злого шута, что наложил на него гейс — отдавать три лучших куска с каждой трапезы. Любой бы его убил, скажу я, но Дагда положил в мясо золотые монеты — и где только взял! — и куски поистине стали лучшими, вот только бедняга их не переварил. Пред Бресом обвинили Дагду в отравлении, и некоторые считают, что суд короля был неправым, а значит — нарушен королевский гейс, и не принесет это Бресу добра. Зато корабли фоморов невозбранно ходят у наших берегов, и из богатств и сокровищ Ирландии фоморы имеют немалую часть — их король платит им такую подать, какой мы бы в ваши времена постыдились.

− Он, стало быть, щедр?

− Я расскажу вам, насколько он щедр, наш Брес. Корпре, сын Огмы, первый бард Туата, обласканный вами, явился ко двору, ожидая занять свое место рядом с троном, ибо нет у Туата занятия почтеннее, чем слагать слова. Брес не отказал ему в гостеприимстве, ибо таков его гейс, но что это было за гостеприимство! Тесная каморка без очага и постели, сухой хлеб на блюде. Так ли принимали бардов в ваши времена? Брес — добрый король для фоморов, которые им управляют, а что такое быть добрым королем для своего народа — ему неведомо. Великий муж обличьем, а разумом сущее дитя.

− И каковым же славословием наделил его Корпре?

− Стихи его все Туата нынче повторяют.

Недолго Бресу сидеть на вашем троне, скоро вы его займете по закону и по выбору народа.

Некоторое время молчат оба, пока ловкие пальцы Миаха делают свое дело. Сустав к суставу, а мышца к мышце. Король терпит боль, наотрез отказываясь от макового отвара — ему привычно. По его разумению король должен быть больше любого из подданных, иначе с чего бы ему быть королем.

− Почему ты делаешь это? — спрашивает король. — Почему твой отец этого не сделал?

− Потому что я лучший лекарь, чем мой отец! — отвечает Миах. Девушка, Аирмед, не поднимает головы, она почти не видна в тени резных колонн. — Отец отгоняет смерть, он способен исцелить, только если не отсечена голова и не поврежден спинной мозг. Я могу вернуть к жизни мертвого. Хорошо ль великому Диан Кехту быть превзойденным?

Спустя девять дней в том же пустом и пыльном зале Нуаду ждет Миаха, но приходит Диан Кехт. Садится напротив короля-брата, и, поскольку вина у них нет, они занимают себя пустым разговором, до тех пор пока пред ними не появляются пристыженные, пойманные на недозволенном, сын и дочь.

Из складок своих одежд Диан Кехт достает свиток и кладет на стол перед собой. Миах смотрит на свиток, но не прикасается к нему. Потом идет к королю и встает у того за плечом, и Диан Кехту все ясно без слов.

− Каждый из нас сделал, что сделал, − говорит Миах, − и обратного хода нет. Ты, отец, предписал кормить больного овсянкой, сваренной на лекарственных травах — помогает от желудочных болезней! − и не будешь забыт в веках. Я пошел дальше. Туата не умирают, но могут быть убиты — я сделаю так, что и убить их будет невозможно. Я сделаю нас сильнее фоморов.