— Ты, Устя, без этих самых вступленьев. С Яковом все обговорено, затем мы и приехали.

— Тогда смотрины надобно учинять, — спохватилась мать.

— А чего высматривать? Будто Фимка мне неведома, — осмелился подать голос Яков.

— Ведома иль неведома, а так полагается. По-людски надобно делать.

К невесте, к Серафиме Анисимовой, Яков явился дней через десять. Все эти дни с отцом был занят делами по хозяйству: подправляли, да крепили изгороди да пристройки, мазали да красили, прихорашивая курень. И мать с Кудиновной работали от утра до поздна.

С Кудиновной да разговорчивым казаком Никифором и заявился Яков в курень Анисимовых. Их там уже ждали, хотя и старались не подать в том вида.

— Это что ж за гости такие? — вопросил отец Фимки, одетый не как-нибудь и причесанный. — С чем пожаловали, люди добрые?

— Да вот, летели перелетом по станицам, высматривали с небес куничку-девицу, высмотрели на вашем подворье, — затараторила Кудиновна. В роли свахи она совсем преобразилась. Она выступила вперед, оставив позади себя Никифора и Якова.

— Небось притомились в полете? Иль недолго летали? — хитро щуря глаз, справился хозяин.

— Как недолго? Долго, — ответствовал Никифор. — Все кружили, кружили, чтоб не ошибиться куренем. Промашки не дали, а вот притомились изрядно.

— Ну ежели притомились, то с устатку чарка не помеха.

— Не помеха, не помеха, — встрепенулся Никифор. И Кудиновна не возразила.

— А что ж зто за голубь с вами сизокрылый, иль сокол бравый? — продолжал допрос Анисимов.

— Аль не видать сокола? Он не только вблизи, но и в полете высоком приметен. С нами летал, сердешный. Ему-то помогали искать вашу куничку.

У печи стояла хозяйка куреня, настороженно-строгая, с тонким, чуть удлиненным носом и сдержанно поджатыми губами. Сказывали, будто бы прародители ее были чужой крови: то ли персидской или турецкой, а может и ногайской. В былые времена казаки вершили далекие набеги за овчинами да женками: не только в степь ногайскую, но и в туретчину и в персидский край.

— Ну что же, дорогие гости, с устатку и горькая чарка сладка. — Хозяин хлопнул в ладоши.

— Что надо, папаня? — послышался из соседней комнаты девичий голос.

— Неси-ка, дочка, угощенья.

И Яков увидел, наконец, суженую. Девичье чистое с легким румянцем лицо, черные с огоньком глаза и две до пояса косы. Не смея поднять головы, она приблизилась к гостям, держа перед собой поднос с угощением.

Фимка… Неужто она? Яков всматривался в девицу и не узнавал ее.

— Ну что, дочка, нравится ль тебе суженый? — вопросил Серафиму отец.

Та стрельнула взглядом в Якова.

— Как вы велите, батюшка да матушка.

— А тебе, сокол, люба ли дочь наша?

— Люба, — ответил он. На большее не хватало слов.

— А если люба, то принимайте, залетные гости, наш хлеб-соль…

Через две недели была свадьба. Небольшой курень Баклановых не мог вместить всех приглашенных. Родственников да знакомых родителей молодых оказалось чуть ли не полстаницы.

Был тут и почти столетний дед Ахромей, ссохшийся, сутулый. Он притулился за столом, подперев немощную грудь клюкой. От выпитой бражки глаза просветлели, в них замерцал огонек, угадывался и румянец на обросшем лице.

— А ты-ть, дедуль, как сватался? Какая была свадьба?

— Кой там! — немощно отмахнулся старик. — На кругу все было решено. — После Авдохи остались у меня на руках малолетки. Как быть?

— А что с Авдохой случилось?

— Лихоманка к бабе причепужилась. Три дня болела, а посля душа отлетела.

— Ну и как же вы, дедусь?

— А никак! По суседству вдовица жила. Мужик ейный не возвернулся с походу. Я к ней: Такось и так, Марья. Согласна? А что делать? Атаман прознал, повелел на круг итить. Вытолкнули нас в круг перед атаманом: меня да Марью…

— А где круг был?

— Круг? А там, где ноне церковь.

— А кто атаманствовал?

— Ентот… Как его? Федотка… Запамятовал… Крепкий казак. Стал я перед ним, а рядком Марья. «Ну, давай!» — командует мне атаман. Я разом на бабу накинул полу зипунишка и во весь голос: «Ты, Маруська, будь мне жана». А та ни слова в ответ. Я ее в бок: «Что молчишь-то, дура! Ответствуй!» А сам кумекаю: неужта не согласна?

Вот сраму-то будя. Только, видно, баба пришла в себя, подает голос. Тоненько так. «А ты, Ахромей Трифоныч, будь мне мужем». Вот так и сошлися…

— А что ж молодым пожелаешь ноне, дедушка? — спросил рядом сидящий казак.

— Выскажи, дед, ты-то не на завалянке сидишь, — поддел сидящий напротив бородач.

— А ты не подъелдычивай, Назар, — неожиданно для всех отреагировал Ахромей.

Опираясь на стол и клюку, он поднялся. Все притихли, выжидая, что скажет.

— Сказ мой будет короток. Главное в жизни — служба. Служба поперед всего. Не держись, Яков, за подол, а выполняй, что служба требует. Тогда будет всем хорошо. Гляди на отца, с него примерствуй. Был кочуром, а ноне почти что полковник. Служба — первейшее дело. Тебе будет хорошо, жане тоже… Вот мое слово. — Он пригубил граненый стакан и, напуская серьезность, продолжил: — Что-то горчит…

— Го-орь-рько-о, — подхватили все Ахромееву хитрость. — Го-орь-рько-о!..

Быстрокрылой птицей пролетел медовый месяц. Прошумела теплыми для молодоженов морозами зима н по особому яркой была та первая весна. А на вторую родился первенец.

Крестили его в церкви на Николин день. Отец Иоанн опустил тельце ребенка в купель, басом проговорил:

— Принимает крещение младенец Николай.

Скороговоркой произнес молитву.

— А его, батюшка, хотели Петром наречь, в честь деда, — высказала Кудиновна.

— Будет Николай, — отрезал священник.

— А по святцам как?

— Ты что, мать, прилипла! Имя сие дано в честь святого угодника. Не каждому суждена такая удача.

Как-то молодых перестрел давний соперник Якова Дмитрий Сизов. Искривил рот в улыбке:

— Поздравляю, голуби. Век вас помнить буду.

— А ты не натружай память, — ответил Яков.

— Хотел бы, да не получается. И чем это он утешил тебя? — Он тоже собирался высватать Серафиму.

— А душой, Митрий, — ответила казачка. — Она у него чистая да светлая, не то что у других.

— Ладно, запомню, — выговорил Дмитрий угрожающе.

— А ты не грозись, я ведь не турка, — не остался в долгу Яков.

— Пойдем, Яша, пойдем, — потащила его Серафима к дому.

В разгар зимы поутру к их подворью приковылял дед Силантий. Припадая на деревянную култышку, тяжело поднялся на крыльцо, не стучась, вошел в курень. Старик служил в правлении станичного атамана бессменным дежурным и рассыльным одновременно.

— Здорово ночевали! — стащил он с головы треух, ладонью причесал редкие свалявшиеся волосы, поглядел на Якова. — Ты это того, Яков, сбирайся к атаману. Нужон ему.

— Чего там?

— Бумага, сказывают, пришла. Из самого Нового Черкасска.

— Про что бумага-то?

— А кто ж ее знает. Станичный атаман приказал призвать.

— Одного меня? Иль еще кого?

— Не-е. Еще Пантелеймона Сотрикова, да Анисима Прядкина, еще Якова… Тьфу! — досадливо он сплюнул. — Ты-то и есть Яков. Совсем затуркался! Степана Путного еще требовал и Митрия Сизова. От тебя к ним и пошлепаю.

— Ладно, приду, — недовольно сказал Яков.

Казаков у атамана собралось более десятка: все, кто по разным причинам отбыли из полков на побывку.

— Так вот, казаки, — начал атаман. — Погуляли и хватит. — Служба требует вас до себя. Получена от наказного атамана бумага, в ней поведено через неделю быть казакам в полной справе на сборном месте в Персиановке. А оттель, значится, по полкам.

Первыми уходили кавказцы. К ним почему-то зачислили Сизова. Перед уходом он пришел проститься.

— Прощевайте, станичники. Не поминайте лихом.

— А почему это тебя посылают на Кавказ? Ты же должен быть в нашем полку!

— Не знаю, — замялся тот. — Видать, начальству так приспичило.

— Ну, да, приспичило, — протянул с недоверием Пантелеймон Сотников. — Кавказский край поближе, чем Дунай, вот и решил туда переметнуться.