Незадолго до выступления Скобелев провел разведку предстоящего маршрута и убедился, что переход через Имит-лийский перевал весьма труден. Даже в летнее время жители окрестных поселений не рисковали проходить по узкой пешеходной тропе с мулами, не говоря уже о повозках. Теперь же предстоял марш через перевал в зимних условиях, имея горные орудия и кавалерию. Шестнадцать тысяч воинов должны были в течение трех суток преодолеть горный массив и выйти к деревне Шейново.
Пронеслась команда:
— Ша-агом ма-арш!
Колонна дрогнула, и живая людская лента потянулась по дороге к Имитлийскому проходу, выходящему тропой к перевалу. Утро выдалось румяным, светило солнце, пощипывал легкий морозец, обещая погожий день. Но это внизу, у подножья Балкан. А каково там, в горах?
Накануне ушел авангард под начальством полковника Ласковского. В нем — батальон казанцев, две роты саперов, два десятка казаков во главе с войсковым старшиной Кирилловым. Напутствуя их, генерал Радецкий потребовал, чтобы авангард не только выбирал удобный для движения путь, но и расчищал его от снега.
— Двигаться как можно быстрее и работы на пути производить сноровисто, не допуская медлительности и беспорядка.
Старший сапер, майор, попытался было возразить, начал считать на бумаге, но генерал не дал ему продолжать:
— Вы меня не убедите расчетами, майор. Они мне ведомы: «Один сапер — один топор, один день — один пень». Отряд должен к 27 числу спуститься в долину, и вы извольте сделать так, чтобы мы там были к назначенному сроку.
У него было правило: в начале пути пропустить мимо себя всю колонну, чтобы видеть, в каком состоянии находятся подразделения, а потом уже, обгоняя ее верхом, занять свое место в голове. Но на этот раз он сумел увидеть лишь половину колонны: примчался из авангарда казак и сообщил неутешительное: снег по пояс, а местами и выше. Дорогу приходится пробивать с великим трудом, и пройдено совсем немного.
— Остаетесь главным второго эшелона, — приказал генерал Куропаткину. — Я же буду в голове.
Обгоняя колонну, он помчался к авангарду. За ним поскакали ординарцы. Авангард и в самом деле удалился не намного. Сбросив полушубки, солдаты-саперы расчищали лопатами глубокий снег. Инженерный майор нескладно отдал рапорт и тут же добавил, что люди за ночь совсем выбились из сил.
— Так вы бы работали в две смены!
— Так и делаем.
— Так надобно привлечь пехотинцев! Для них же делают путь! Позвать Ласковского!
— Я здесь! — отозвался полковник. — Сейчас подойдет рота, сменим саперов.
Снег был очень глубоким, особенно много намело его в лощинах, где в расчищенной тропе скрывался вместе с пикой верховой казак. Проезжая мимо колонны, Скобелев видел, с каким трудом даже с помощью пехоты артиллеристы пытались протащить в снегу легкие орудия. О том, чтобы везти тяжелые девятифунтовые пушки, не могло быть и речи. Такое испытание выпало Скобелеву впервые.
Теперь он понимал, что назначенный Радецким срок нереален. Вряд ли колонна сумеет спуститься в долину Тунджи к 27 числу. И сообщить о том в штаб Радецкого невозможно: никакой связи с ним нет. Поистине получалось, как в поговорке: «Воевали на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить». Как же это Федор Федорович промахнулся? Однако приказ нужно выполнять или, во всяком случае, прилагать все возможности, чтобы добиться его исполнения. Таков закон воинской службы.
К полудню авангард, с которым находился Скобелев, прошел всего десять верст, вышел к широкой поляне, называемой Марковыми столбами. В авангарде только батальон да саперы, остальные же пятнадцать тысяч человек, растянувшись в бесконечную цепь, где-то на подходе, тогда как замыкающие только еще начали движение. Теперь уже Скобелев был уверен, что промашка в расчетах налицо и исправить ее невозможно. Только бы сохранить на марше силы солдат, чтобы без задержки вступить с ходу в бой.
Наконец показалась голова колонны.
— Ласковский, вперед! — потребовал генерал от начальника авангарда.
И тот повел обессилевших солдат в сторону перевала. Теперь их путь лежал в обход горы по совершенно открытому склону. Солдаты опасливо поглядывали на торчащие склоны, в которых могла скрываться засада. К счастью, день кончался, и горы окутала ночная темень. Продолжали идти и ночью. Из опасения быть обнаруженными разговоров не вели. Вскоре вдали увидели огонь костра. Проводник-болгарин сказал, что там турецкий редут.
Под утро их заметили. Тропа, по которой шли солдаты авангарда, пролегала по карнизу круто спадающего в пропасть склона: слева ущелье, справа отвесная скала. На противоположной стороне ущелья залегли в камнях турки. Их не видно, зато русские солдаты — как на ладони. Загремели выстрелы, несколько человек упали. Началась неравная перестрелка. Ранен полковник Ласковский. Ему удалось добраться до укрытия, и он оттуда продолжал руководить боем.
Заслышав стрельбу, Скобелев с ординарцами помчался к авангарду. Не доезжая до места боя, бросил взгляд на местность, понял обстановку. Она была не из легких. Кроме полковника, ранены еще несколько офицеров, среди солдат — убитые. А выстрелы продолжали греметь. Позже находившийся при Скобелеве известный художник В. В. Верещагин опишет этот момент. Вот отрывок из его воспоминаний: «Турки стреляли на самом близком расстоянии и лепили пуля в пулю, мимо самых наших ног, рук, голов. Так и свистел свинец то с писком, то с припевом и, шлепнувшись в скалу, либо падал к ногам, либо рикошетировал. Это была сплошная барабанная дробь выстрелов, направленных на нашу группу — свист назойливый, надоедливый, хуже комариного.
Я шел с левой стороны Скобелева и, признаюсь, не совсем хладнокровно слушал эту трескотню… Я, однако, наблюдал еще Скобелева. Смотрю на него и замечаю, не наклоняется ли он хоть немного, хоть невольно, под впечатлением свиста пуль? — Нет, не наклоняется нисколько! Нет ли какого-нибудь невольного движения мускулов в лице или в руках? — Нет, лицо спокойно и руки, как всегда, засунуты в карманы пальто. Нет ли выражения беспокойства в глазах, я разглядел бы его даже, если оно было хорошо скрыто — кажется, нет, разве только какая-то бесстрастность взгляда указывала на внутреннюю тревогу, далеко-далеко запрятанную от посторонних. Идет себе мой Михаил Дмитриевич своею обыкновенной походкой с развальцем, склонивши голову немного набок.
— Черт побери, — думал я, — да он все тише и тише идет, нарочно что ли?
Пальба просто безобразная, то и дело валятся с дороги в кручу люди и лошади…
Мне интересно было узнать внутреннее чувство Скобелева во время сильной опасности, и после я спрашивал его:
— Скажите мне откровенно, неужели это правда, что вы приучили себя к опасности и уже не боитесь ничего?
— Что за вздор, — ответил он. — Меня считают храбрецом и думают, что я ничего не боюсь, но я признаюсь, что я трус. Каждый раз, как начинается перестрелка и я иду в огонь, я говорю себе, что на этот раз, верно, худо кончится…
Я доволен был, что Скобелев смотрел в глаза смерти далеко не хладнокровно, только скрывал свои чувства.
— Я взял себе за правило никогда не кланяться под огнем, — говорил он мне. — Раз позволишь себе делать это, и зайдешь дальше, чем следует».
Данное художником объяснение поведения полководца в минуты опасности раскрывает многое в его характере.
Но вернемся к событиям на переходе через Балканы.
— Дукмасов! Ко мне! — позвал Скобелев ординарца, находившегося поодаль от него. — Берите десятка два казанцев, и ту дрянь, что засела в скалах, уничтожить!
Хорунжий не нуждался в разъяснении: сразу понял, что требовалось. Под стать ему были и охотники, вызвавшиеся идти с ним. Скрываясь в камнях и расщелинах, они незаметно подобрались к флангу неприятельской засады и с криком «ура» атаковали турок. Не ожидавшие нападения, те бросились бежать, сея панику и неразбериху.
— Стреляй чаще, братцы! Не давай уйти басурманам! — кричал хорунжий, подбадривая казанцев.
— Молодцы! Лихо! — не скрыл восторга генерал, наблюдая действия солдат.
