Скоро объявился и Огород Володька. Он тоже сидел недолго, а отбывал наказание в Коми АССР. Ну, понятно, опять «разливанное море» водяры. Гуляли в Раменском. По пьянке потянуло к Люсе. Забираю ее и едем ночевать в Москву, к Огороду. Что-то в душе осталось, но прежнего чувства к ней уже нет.

Утром вместе с Огородом отвозим ее домой, в Раменское. Собираемся пойти в парк, взять лодку. В общем, тряхнуть стариной. Люся продолжает меня уговаривать вернуться к ней. Я говорю, что подумаю.

Приезжаем, заходим к Гусихе, а она — в слезах, умер Коля Чахотка, ее муж, тот самый, что продолжал воровать, несмотря на тяжкий недуг. Таких, как он, до гроба преданных «идее» и своему ремеслу, среди «воров в законе» надо было поискать.

Хоронили Колю Чахотку со всеми почестями, как когда-то Артиста. Единственно, в чем была разница — бутылку водки, карты и нож, положив рядом с покойным, аккуратно прикрыли саваном. Не то время, чтобы афишировать воровские похороны.

Говорят, одна беда другой погоняет. Так вышло и на этот раз. Не успели помянуть Чахотку, как по новой крупно влип Огород. Свидетелем стал я — правда, случайно. Припозднился в Москве, и чтобы не беспокоить Нину Гусиху, решил заночевать в сарае. Гляжу, лежит там Огород — пьяный, лыка не вяжет. А рядом — куча добрых вещей: платья из панбархата, мужские костюмы, туфли. Что за черт, откуда все это? Растолкал Володьку, с трудом, но привел в чувство.

— Объясни, что за вещи.

— Да вот, Лихой, взяли с ребятами комиссионку. Здесь на рынке. — Огород расплывается в улыбке, радуясь, видно, своей удаче.

— Дурень же ты, Володька. Нашел чем хвастать. Забыл, что за это двадцать пять лет «пришивают».

Моему возмущению нет предела. Как же только мог он додуматься.

— Да вот, подвернулись два новичка-«слесаренка», молодые совсем. В буфете познакомился. Они-то и подбили на это дело. А я, хрен моржовый, захмелел и поддался.

Огород, кажется, начал обретать рассудок.

— С кем же ты связался — с «салагами». Да они при первом допросе расколются, — продолжал я на него наступать, понимая, что от такой «профилактики» задним числом толку мало.

— Прав ты, Валентин, на все сто… И все-таки — давай обмоем. — Огород взял в руки стоявшую рядом с ним бутылку водки.

— Погоди, — остановил я. — Брось ты это тряпье и бежим в Малаховку. По шпалам. До зари успеем.

— Бесполезняк, по связям найдут. Я приметный.

Огород наполнил до краев грязный стакан. Пил он со смаком, крупными глотками.

Все получилось так, как я и предсказал. «Слесарята» раскололись, а свидетелем проходил связанный ими сторож.

Огород, Огород! Какую же ты сделал непоправимую глупость.

Оглашается приговор: двадцать лет лишения свободы. Это — Огороду. За его глупость с комиссионкой.

Я сижу здесь, в зале районного суда, и когда при наступившей вдруг тишине судья называет этот срок, мне вдруг становится страшно. Огород старше меня, и из сорока, ну пусть пятидесяти лет, что осталось ему прожить на свете, половину можно считать вычеркнутой. Если, конечно, не кончина очередного вождя либо другое великое событие, по причине которого объявят амнистию. «По причине» или используют как повод? Лагеря и тюрьмы, говорят, переполнены. Только и амнистия не всех коснется, тем более, если ты рецидивист и имеешь кучу судимостей.

Огорода уводят из зала. Сминая в руке модную кепку-многоклинку, медленно поднимаюсь со стула и выхожу на улицу. Что-то ожидает завтра меня в непутевой воровской жизни?

На судей воры вообще не обижались. Потому что судья — исполнитель закона, а в законе сказано, какой срок положен за совершенное тобой преступление: от и до. Он смотрит, что ты за человек, и решает. Если суд назначал наименьший срок по статье, мы считали, что он «хороший», и говорили: спасибо.

Вообще я думаю, что на судей, да и на милицию тоже, обижаться может только кретин, который не понимает, что любое государство обязано охранять свои устои, порядок и покой граждан. Воры в большинстве своем были не глупы и понимали, что вредят обществу. Хотя, конечно, и среди воров попадались люди, которые к органам правосудия и нашим порядкам испытывали неприязнь и озлобление. Правда, мало кто выражал свое неприятие открыто, понимая, что в таком случае вдобавок к основной могут приписать и 58-ю статью — за политику.

Много размышлял я о свой доле, о других ворах и пацанах, с которыми воровская судьба связывала меня нередко прочными узами. Пищу для горьких раздумий давала и окружающая нас жизнь, — ее «дно» карманные воры знали лучше, чем кто-либо. Как получилось, что в такой богатой стране простые люди, честно работающие, живут в такой бедности, едва сводят концы с концами. «Государство рабочего класса и трудового крестьянства» платило своему «героическому» гегемону жалкие гроши (о колхозниках я судить в то время не мог, поскольку не знал их жизни, а она, оказывается, была еще хуже). Конечно, чаще крали мы не у самых бедных, чутье и опыт почти безошибочно выводили на «клиентов» с тугими кошельками. Но случалось, не гнушались и «мелочовкой» — трудно, а порой невозможно удержаться вору-профессионалу, чтоб не «купить» деньги, которые плохо лежат. Тут уже не разбираешься, чьи они. И это, как я теперь понимаю, было особенно аморальным. Хотя и те, кто честно зарабатывал большие деньги, вряд ли заслуживали, чтобы их «обижали».

О другом, однако, хочу я сказать. Во-первых, о том, что бедность и нищета сами по себе порождают преступность, и прежде всего они плодили воров. И, во-вторых, что на фоне общей бедности наши воровские запросы были куда как скромными: иметь приличный костюм, модные штиблеты (сапоги уже вышли из моды), выпить да вкусно поесть. Вот, в сущности, и все. Даже в ресторан мы выбирались не часто, разве что для шику, по первости, водили туда девочек. А ночевали и коротали время на «блатхатах», то бишь в притонах, располагавшихся чаще всего в задрипанных коммунальных квартирах. В общем, среди нищеты и воры были такими же нищими.

Размышлял я об этом чаще всего в зоне, где свободного времени было куда больше, чем на воле. При этом с годами, в более зрелом возрасте, мои раздумья становились все более грустными, а душа — неспокойной.

Пытаясь разобраться в окружающем, я обращался даже к трудам Маркса и Ленина. Для человека, имеющего начальное образование, да и то неполное, постигать премудрости марксистской науки было занятием нелегким. Взялся, к примеру, штудировать «Капитал», но ничего в нем не понял. Так же, как и в некоторых трудах В. И. Ленина, например в статье «Почему социал-демократы должны объявить беспощадную войну социал-революционерам». Конечно, тут надо знать историческую обстановку. Нам, «идейным», тоже объявили в середине пятидесятых годов беспощадную войну — и довольно точно определили момент, когда легче было с нами расправиться, учли раскол, назревавший среди воров.

В последних статьях Ленина разобраться проще, там он как бы давал советы на будущее. Особенно меня поразила мысль о том, что наказание обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Очень верная мысль, только наши правоохранительные органы (да и законы тоже), по-моему, до сих пор ее не усвоили. Ведь и поныне раздаются голоса об ужесточении режима. Куда ужа строже…

Володьку Огорода отправили по этапу. Тошно было до глубины души. Но тем, кто остался на «воле», надо было жить, добывать себе хлеб. И по мере возможности — получать от жизни минуты счастья, пусть призрачные и редкие. Не забывайте, что мне было всего двадцать с небольшим, а в таком возрасте при любых обстоятельствах не теряешь надежды на лучшее. И амурные дела тоже пока еще не на последнем плане.

С Люсей я порвал окончательно, о Розе остались одни воспоминания, неистребимые, но уже такие далекие.

К этому времени, после истории с Огородом, я сменил «блатхату», перебрался в Люберцы. И тут на танцах познакомился с двумя девчатами — Зоей и Ниной. Манеры и внешний вид Зои говорили сами за себя. Даже неискушенному сосунку стало бы ясно, чем она зарабатывает свой «хлеб». На вид ей было лет девятнадцать. Другая, Нина, совсем еще девочка, выглядела куда скромнее. Потом я узнал, что ей не исполнилось шестнадцати. И хотя она не вполне еще сформировалась, красоты (по моим понятиям) была редкостной. Белокурая, маленькое личико с пухленькими губами, чуть вздернутым носиком и не тронутой пудрой кожей напоминало кукольное. Так и хотелось в эти губки ее поцеловать. Вот только одежда ее портила: платьице, длинное не по росту, вылинявшее, стоптанные босоножки говорили о бедности.