Интересно все же, на чем погорели мои сокамерники? О молодом судить трудно — у таких, как он, в голове ветер, в любую сторону, словно ветку, накренить может. А тот, что с пузом, не иначе, как торгаш-расхититель. Прилизанный, гладко выбрит, духами от него пахнет. Видать, «крупная птица».

Пригляделся к нему, и почему-то опять подумал о Сизом. Представил эти хоромы и самого Митьку, лоснящегося от сытости и самодовольства. Тут меня будто током поразило. Вспомнил, как однажды в зоне — а было это месяца за три до того, как вышел на волю, — познакомился с одним блатным, тоже вором, которого перевели к нам, в колонию строгого режима. По этому случаю он нас тогда угощал. Выпили, разговорились, стали, как водится, вспоминать общих знакомых. От него-то я и услышал, что в Краснодарском крае появился молодой «вор в законе». О прошлом этого человека никто не знал (а может, и знали, но боялись сказать). Среди карманников, форточников либо краснушников он не числился.

— Поговаривают, — блатной, хотя и подвыпил изрядно, перешел на шепот, — будто «вора в законе» он купил за башли, после чего сходка его в этом звании и утвердила.

Тогда я этому не поверил:

— Врешь ты все спьяну. Такого у нас сроду не бывало.

— Да чтоб мне провалиться на этом месте, — обиделся тот.

А если он не врал… Такая теперь жизнь, что все продается и покупается. Раньше у нас было железное правило: «вором в законе» сходка утверждала только того, кто отбыл не меньше двух сроков. Насколько я знаю, этот закон никто не отменял. Выходит, Сизый — ясное дело, блатной говорил о нем, — просто самозванец. Да и по его манерам видать, парашу в СИЗО не нюхал, не говоря уж о карцере. Изнеженный слишком. Его бы сейчас сюда, в эту бетонную клетку, с обшарпанными стенами и нарами вместо софы. Сколько таких вонючих клеток повидал я за свою жизнь. Привык, не замечаю уже — как будто так и должно быть. Пишут сейчас, правда, что это мол, бесчеловечно — держать заключенных, подследственных и даже подозреваемых в скотских условиях. Но пока суд да дело… Благо еще, что вместо параши поставили кое-где унитаз. Все легче дышать. Сизый, конечно, этого бы не оценил. Хотя когда-нибудь и оценит. Ведь по большому счету, здесь сидеть не мне, а ему надо.

Толстяк, отрыгнув во сне, повернулся на спину и захрапел во всю Ивановскую. «Обожрался, видать, сукин сын, подумал я, таким есть, кому передачи носить».

Впрочем, возможно, тут заговорило во мне уязвленное самолюбие. В первый раз попал я в такие условия, когда баланда да каша — вся пища наша. Раньше, бывало, сижу в КПЗ или в следственном изоляторе, и что ни день — передача с воли. Да еще какая — самые, как сейчас говорят, деликатесы. Нынче ожидать их неоткуда, некому обо мне даже вспомнить. А сколько было в те времена друзей-карманников, верных подруг, которые никогда не оставляли в беде…

И снова я мысленно возвращаюсь к прошлому. Цепляясь друг за друга, словно пчелы в улье, роятся воспоминания. Пора дать им волю.

Уже засыпая, думаю, что непременно надо рассказать следователю о своих «корнях», о раннем детстве, которое в самом начале было таким безоблачным.

Город моего детства — Электросталь, что в Подмосковье. Его название говорит само за себя. Людям старшего поколения напоминает оно о годах первых пятилеток, об индустриализации. С судьбой этого молодого промышленного города прочно связали свою судьбу мои родители. И отец, и мать — рабочие — трудились здесь на военном заводе, ходили в передовиках. Об отце писала заводская многотиражка, в ней был даже его портрет.

Хорошо помню наш дом. Его называли стандартным, — в заводском поселке таких домов было несколько. Наша семья из пяти человек занимала одну просторную комнату.

В другой комнате находилось женское общежитие. Кухня общая.

Детей в семье было трое: я, сестра Маша, семью годами старше меня, и младший брат Виктор. С сестрой нас связывала большая дружба. Помню, когда Маша стала взрослеть, я сильно ревновал ее к мальчику, который за ней ухаживал. А с Витьком мы были совсем разные по характеру и вместе почти не играли.

О родителях могу вспомнить только хорошее. Отец, хотя и был малограмотным, старался воспитать нас людьми порядочными, трудолюбивыми. Никогда мы, дети, не видели ни родительских ссор, ни ругани. Отец не пил, не курил.

По выходным мы всей семьей ходили в кино. Там отец угощал нас мороженым. Когда наступала грибная пора, отправлялись в лес — тоже все вместе.

Об этих годах я всегда вспоминаю, как о самых счастливых в своей жизни.

Война подкралась к нам как-то незаметно. Первое время мне казалось, что все будет почти так же, как прежде. Перемены, которые происходили вокруг, у меня и у моих сверстников вызывали, скорее, чисто мальчишеский интерес. Мы гурьбой бегали смотреть на проходившие мимо танки, завидовали солдатам, которые отправлялись бить фашистов. Запомнилось мне, что многие из них были не в сапогах, а в ботинках с обмотками. Отца на фронт не взяли — его рабочие руки нужны были здесь, на военном заводе.

Все чаще в небе с востока на запад пролетали эскадрильи самолетов-ястребков и бомбардировщиков. Задрав головы вверх, мы восторженно провожали их глазами, и с криком «ура» бежали по улице. Отцу я сказал, что когда вырасту, обязательно стану летчиком.

— Для этого, сынок, надо хорошо учиться, — отвечал он, приглаживая мои вихры.

В год, когда началась война, мне как раз исполнилось восемь лет. Первого сентября я должен был идти в школу, и отец, как умел, учил меня складывать слова из разрезной азбуки, считать.

Из школы с первых дней занятий я стал приносить «пятерки». Учительница меня хвалила, а вскоре, как это тогда водилось, ко мне прикрепили отстающих ребят.

Лихолетье надвигалось исподволь, каждый день меняя в нашей жизни что-то привычное. Особенно мы это почувствовали, когда враг подошел к Москве. Участились воздушные тревоги. Во время ночных налетов бороздили небо лучи прожекторов, стреляли зенитки. Осколки от разрывных снарядов иногда падали возле дома, и мы, ребятишки, подбирала их еще теплыми.

Население начали эвакуировать. Но завод продолжал работать, родителей никуда не отпустили, и все мы остались в городе.

Опустели полки в магазинах, продукты теперь можно было купить только по карточкам. Но надолго ли этого хватало…

Чтобы поддержать нас, детей, в школе во время большой перемены выдавали бесплатно бутерброды с колбасой и чай.

На работу отец и мать уходили теперь раньше обычного, а возвращались чуть ли не к ночи. У нас, кроме школьных бутербродов, во рту иной раз ни крошки не было. Зашторив окна, сидели дома и допоздна ждали отца с матерью. Зная, что, как всегда, они принесут с собой заводскую «пайку» — кусок хлеба, завернутый в газету. На вкус он был слегка горьковатый, не тот, что до войны, но ели мы этот хлеб с наслаждением. Мне тогда почему-то и в голову не приходило, что родители отдают нам свои «пайки», сами оставаясь голодными.

Когда началась зима, мама ушла в декретный отпуск, и перед новым годом появился на свет мой второй брат Гена.

Матери надо было кормить грудного ребенка, а есть было почти нечего. Выручали на какое-то время полмешка картошки, которую мать выменяла на что-то у спекулянтов. Но кончилась она быстро.

Отец возвращался с работы, шатаясь от усталости. Осунулся, пожелтел. А вскоре его подкосила болезнь.

Теперь, приходя из школы, я с нетерпением ждал, когда вернутся со смены девчата из общежития. Они любили меня и часто давали то кусочек хлеба, то вареную «в мундире» картофелину.

Помню, с какой радостью все мы слушали по радио сообщение о том, что немцев прогнали от Москвы. Появилась надежда на лучшее. Но голод все наступал.

Еще до школы я подружился с одногодком Костей, что жил по соседству. Замкнутый, неразговорчивый, он подкупал меня «взрослой» практичностью, сообразительностью. Этот пацан на лету все схватывал и тут же принимал решение.