— Ну это, как говорится, дело наживное, — успокоил я. — В зоне тебе что угодно изобразят. Главное, все должны знать, что ты вор.

В этот же день в нашу камеру водворили и Огорода. О таком стечении обстоятельств можно было только мечтать.

Мы дали Яше деньги, он «подсуетился», и к вечеру нам доставили литра два водки.

Воры жили тут «кучками», или «семьями», по два-три человека. Кучковались по принципу — кто кому нравился, подходил по характеру. Каждая семья «питалась» отдельно. Однако общее правило не нарушалось: если кому-то присылали посылку или приносили передачу, он делился со всеми. Получив свою долю, вор нес ее в «семью».

Сперва, как обычно, состоялся у нас с ворами ознакомительный разговор: кто где сидел, с кем крал на свободе, кого из воров знаешь и т. д. и т. п. Видя, что Гена все еще отмалчивается, словно зверь затравленный, мы с Огородом объяснили всем, что он вор, что вместе «работали» и знаем его не первый год.

— Что же он как воды в рот набрал, — отозвался Глист. — Коли свой, не будь красной девицей, давай сюда кружку.

Выпили, культурно закусили — у нас с Огородом в котомках снеди достаточно. Всем стало хорошо и весело. Пришел в норму и мой Геныч. С этого дня он был на равных с ворами. С ним и Огородом мы жили одной «семьей».

Новый, пятьдесят пятый год, встречаем в камере. А после меня и Гену вызывают на этап. Огород остается в камере. Заключенных в нашей партии едет много, человек восемьсот. Меня, как совершившего побег, сажают в «зековский» спецвагон с отдельными «купе», в каждом человек восемь-девять. В этом же вагоне едет группа «польских воров». С недавних пор их начали этапировать отдельно, боясь, как видно, нежелательных инцидентов.

Поинтересовался у конвоя, куда нас везут. Ответил, что в Кемеровскую область. Далековато.

Чем дальше от Москвы, тем холоднее, а за Новосибирском мороз стал уже пробирать по-настоящему, за окнами вагона было за сорок. Выручали стеганые ватные брюки, валенки и бушлаты — их выдали нам еще в пересыльной тюрьме.

Вот уже и Кемеровская область. Приезжаем на станцию со странным названием Яя. А отсюда — пешком километров тридцать. Там лагерь, зона. К счастью, Гена тоже попал сюда.

Все бы неплохо, да только зона здесь какая-то странная, не показалась мне сразу. В двухэтажном бараке живут одни «мужики». Еще в одном — «политические». «Воры в законе» тоже занимают отдельный барак, но их мало.

У «мужиков» сильный главарь по кличке «Кореец». Воров он не любит и обещает стереть с лица земли. Но и у нас есть поддержка. На нашей стороне бригадир по фамилии Ковтун, у которого срок десять лет. Говорят, сам он тоже из воров.

К этому времени в воровской жизни многое изменилось. Во всех лагерях прошли «сходняки», и в результате воры достигли общего согласия: в лагере можно теперь работать и даже становиться бригадирами. Это было вынужденное решение: поскольку везде началась сильная борьба с «законниками», другого не придумаешь.

Одни заключенные вкалывали на лесобирже, разделывали строевой лес, другие, а именно бригада Ковтуна, сооружали плотину. В эту бригаду попал и я.

Обстановка в зоне напряженная. Ковтун, как вскоре я убедился, терпеть не мог Корейца. Дошло до того, что наш бригадир сам стал подбивать воров «кончить» мужицкого главаря. Вроде бы все согласны, но добровольцев, как в прежнее время, не находится. Вышел новый Указ, по которому за убийство опять вводился расстрел. Воры осторожничают, умирать не хочет никто.

«Мужики», напротив, чувствуя за собой силу, все больше наглеют. Еще бы — возможность рассчитаться с ворами им выпадает нечасто. К тому же Кореец люто нас ненавидит, их постоянно подогревает. Поняв, что «мужики» готовы пойти на все, мы установили в своем бараке ночное дежурство. И вот в одну из темных ночей они пошли на нас, вооружившись ножами и палками. Спасибо, дежурные не проспали, и в последний момент мы прочно забаррикадировали дверь. Иначе была бы резня.

Через несколько дней после этого случая привезли в зону «польских воров» и поселили тоже в отдельном бараке. К этому времени «поляков» вообще стало больше, и в некоторых зонах их стали содержать вместе с «идейными», то есть «законниками», — но лишь там, где наших было немного.

«Польские воры» с первых дней повели себя осторожно. Ковтун ненавидел их так же, как и «мужиков». Повод для стычки нашли: во время обеда на кого-то из наших «поляк» случайно опрокинул миску с баландой. Этого оказалось достаточно, чтобы «законники», разгорячившись спиртным и взяв в руки кто что мог, пошли на приступ — брать «вражеский» барак. Был ноябрьский вечер, темнело рано. И «поляки», почуяв опасность, потушили у себя свет. Но в барак мы все-таки ворвались. Началась потасовка. Гвалт стоял невообразимый. Выбегаю из барака и только тут, при свете фонаря, вижу, что мой бушлат в крови. Скидываю его, забрасываю в выгребную яму.

На шум, как водится, прибежало руководство. «Польских воров» сильно тогда побили. Пострадал кое-кто и из наших. Но убийства ни одного не было. Закончилось тем, что Ковтуна и еще одного из бригады забрали в СИЗО. Но «поляков» из зоны все же вывезли.

А некоторое время спустя человек десять «воров в законе», в том числе и меня, отправили из этого лагеря в Свердловскую область, в поселок Верхняя Тавда.

В отличие от прежней, зона здесь оказалась вполне приличная. Работал на лесобирже. Старался, поскольку действовала система зачетов, а у меня еще в том лагере набрался почти целый год. Это значит, совсем скоро могут освободить.

Деньги на руках хорошие. Хватает и на сытный обед в коммерческой столовой, и на водку — ее бери сколько хочешь. Даже в карты играют здесь на наличные.

Не перестаю удивляться резким переменам в поведении воров. Как понимаю, вынужденным. В нашей колонии они особенно бросаются в глаза. Драк нет, не говоря уже об убийствах. Почти прекратились и сборы для «общака» — воровской кассы. Останавливает страх перед тем, что за все это грозит суровое наказание — провинившегося отправляют в печально знаменитый спецлагерь два нуля шестнадцать.

Наконец, настал день освобождения. Это был в моей взрослой воровской жизни самый короткий срок заключения. Помогли зачеты рабочих дней, и вместо трех лет я пробыл в местах лишения свободы год и девять месяцев.

Шел май пятьдесят шестого года. Я опять в Москве и, конечно, первым делом отправляюсь в Раменское, к Люсе. Она мне часто писала, присылала посылочки. Даже от ее матери получил в лагере несколько писем. Как я надеялся, что у нас с Люсей все будет по-прежнему. Но, увидав ее, понял: что-то неладно. Вроде бы и обрадовалась она нашей встрече, но радость и объятия были какими-то неискренними. Я сразу это почувствовал. А когда от Раи узнал, что Люся в мое отсутствие познакомилась с каким-то парнем из Перова, на душе стало и совсем муторно. Вначале не поверил — ведь мы так любили друг друга. Но Нина Гусиха подтвердила, что несколько раз видела Люсю с тем, перовским.

Простить этого я не могу. Высказываю Люсе все, что о ней думаю. Она плачет, клянется, что с этим парнем у нее «ничего такого не было», уговаривает остаться. Но решение у меня твердое — уйти. Прежде не замечал я за собой такого пережитка, как ревность. Наверно, повода не было. И вот теперь понял, что значит страдать, когда изменяет любимый человек.

Наскоро собрал вещи и отправился к Хитрому в Малаховку. Встретили как своего, там и прописался.

Удивительно везучий все-таки этот Попик. Ворует постоянно и всегда выходит сухим из воды. Может, и вправду Бог помогает. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.

Опять пришла мысль: а может все-таки завязать. Всякий раз, когда выходишь на волю, она возникает. И насколько я знаю, у многих. Признавались мне в этом даже задубевшие рецидивисты. Но, за редчайшим исключением, дальше благих намерений дело не шло. На эту тему я уже размышлял, но повторю еще раз: основная причина — в том окружении, в которое попадешь после освобождения. Из него ты вышел, в него же и возвращаешься. А куда еще ты пойдешь, как не к своим друзьям, особенно если нет родственников. Перед кем изольешь душу, кто поделится с тобой всем, что имеет. Да от тебя всячески открестятся на любом предприятии, и в общежитии не окажется мест, чтобы прописать. Да что говорить, «драйки» — трояка то есть, никто не даст. А вот «братва» законов своих никогда не нарушит. В нее, тогдашнюю, верил я безраздельно.