— Мне незачем было изучать английский, ведь пули говорят на своем языке, понятном всем. В Трансваале — это на юге Африки — я охотился на негров.

Она явно не поняла и улыбнулась, часто моргая:

— Вы охотились за нефами? За черными мужчинами?

Бальди почувствовал, что сапог, вступивший на землю Трансвааля, увязает все глубже; он попал в дурацкое положение. Но широко распахнутые голубые глаза вопрошали с таким жадным интересом, что остановиться он уже не мог: ему захотелось ее утешить.

— Да, я занимал ответственную должность: охранял алмазные копи. Богом забытое место. Каждая смена работала по полгода. Но служба выгодная — платили в фунтах. И, несмотря на одиночество, я не скучал. Иногда, например, кто-то из негров пытался сбежать, прихватив необработанные бриллианты — мутные камешки, мешочки с алмазной пылью. Но ведь кругом — колючая проволока под током. А также я — в любую минуту готовый развлечься и охладить порыв чернокожего лентяя. Очень забавно, уверяю вас! Пиф-паф, и негр, кувыркаясь в судорогах, заканчивает свой путь.

Теперь женщина нахмурилась, опустила глаза, взгляд ее потерянно блуждал на уровне его груди.

— Вы убивали негров? Стреляли из винтовки?

— Из винтовки? Нет, охота на чернокожих бездельников ведется из пулеметов марки «Шнейдер». Двести пятьдесят выстрелов в минуту.

— И вы могли?

— Ну разумеется! И с превеликим удовольствием!

Ну вот, наконец… Женщина отступила, беспомощно оглядываясь, хватая ртом воздух, задыхаясь от волнения. «Вот будет развлечение, если ей придет в голову позвать на помощь!» Но она, обернувшись к «охотнику на негров», робко попросила:

— Пожалуйста, давайте ненадолго присядем вон там, на скамейке…

— Пойдем!

Пока они пересекали небольшую площадь, Бальди предпринял последнюю попытку:

— Вы не почувствовали отвращения? Ко мне, к тому, что услышали? — произнес он с издевкой, скрывающей раздражение.

Женщина решительно замотала головой:

— Нет, что вы… Вы, наверное, так страдали…

— Да вы меня просто не знаете! Чтобы я мучился из-за каких-то черномазых!

— Я хочу сказать… Вы много пережили в прошлом. Чтобы быть способным на такое, чтобы согласиться на подобную работу…

Она была готова положить ему на голову ладонь, моля об отпущении грехов. Посмотрим, есть ли предел сентиментальности этой учительницы-немки.

— В домике, где я жил, стоял телеграфный аппарат, по которому я мог сообщить о любом несчастном случае. Но иногда у меня бывало такое паршивое настроение, так тоскливо на душе, что я никого не извещал. Даже отключал аппарат или нарочно выводил его из строя, чтобы как-то оправдать отсутствие информации на тот случай, если нагрянет инспекция. А убитого негра я как лучшего друга переносил к себе в домик. Несколько дней я наблюдал, как тело его разлагается, становится серым, опухает, вздувается. Я брал книжку, трубку и садился рядом; иногда, если какой-нибудь отрывок казался мне интересным, я перечитывал его вслух. И так до тех пор, пока мой черный друг не начинал вонять уж совсем невыносимо. Тогда я сразу подсоединял аппарат и сообщал о несчастном случае. А сам отправлялся подышать свежим воздухом.

Женщина то и дело вздыхала, но страдала она не из-за несчастного негра, которому суждено было разлагаться на солнце. Она печально покачивала головой, наклоняясь к Бальди со словами сочувствия:

— Что за жизнь! Бедный мой! Совсем один…

В результате Бальди вошел во вкус игры и, решив потерять этот вечер, поудобнее расположился на скамейке, окруженной густой темнотой. Торопясь, будто ему необходимо было выговориться, он в нервном возбуждении продолжал создавать дикие, зверские образы иного Бальди — они оживали в восхищенном восприятии этой женщины. Она вся дрожала, прижавшись к нему, и ее кроткая покорность произвела на свет Бальди, безудержно кутившего в одной из портовых таверн — неважно, Марселя или Гавра — на деньги своих тощих, размалеванных любовниц. Бегущие в потемневшем небе облака напомнили ему морские волны, и тут же родился другой Бальди, который однажды в полдень садится на борт корабля «Санта-Сесилия», а в кармане у него десять долларов и револьвер. Легкий ветерок, причудливо круживший пыль у стен строящегося здания, вырос в мощный песчаный вихрь в далекой пустыне, и обрел плоть еще один Бальди, солдат Иностранного легиона, возвращавшийся домой; он проходил по селениям, высоко подняв штык, на котором красовалась наводившая на всех ужас голова поверженного мавра…

И вот иной, придуманный Бальди, стал настолько реален, что он уже рассказывал о нем, как о своем друге. И тут неожиданно горькая мысль пронзила его, повергнув в такое отчаяние, что он забыл о безвольно сидящей рядом женщине.

Он принялся сравнивать этого, вымышленного, Бальди с самим собой — спокойным, добродушным человеком, который просто рассказывает сейчас разные истории «мадам Бовари» с площади Конгресса. С настоящим Бальди, у которого есть и удачная адвокатская практика, и невеста, и пачки банкнот за процесс «Антонио Вергара против Самуэля Фрейдера», и — всегда почтительная улыбка привратника… Дурацкая, бессмысленная жизнь, как у всех вокруг. Он жадно курил, и горечь переполняла его; неподвижный взгляд был устремлен на квадрат зеленой лужайки. Женщина что-то лепетала — Бальди не слушал ее, — и в конце концов она замолчала, съежившись на скамейке, отчего стала казаться еще меньше.

Адвокат Бальди никогда не смог бы вскочить на палубу баркаса, груженного древесиной и какими-то мешками. У него не хватило бы духу признать, что настоящая жизнь — это нечто совсем другое; нельзя же на самом деле провести всю жизнь в окружении верных женщин и рассудительных мужчин! Адвокат Бальди просто закрыл глаза и плыл по течению, как все. Владельцы магазинов, служащие, директора контор…

Он отбросил сигарету и встал. Вытащив из кармана купюру, положил ее женщине на колени.

— Вот, возьми. Хватит?

Добавил еще одну, более крупную, и в это мгновение почувствовал, что ненавидит эту женщину, этот вечер, что готов все отдать, лишь бы не произошло этой встречи… Она прижала деньги ладонью, защищая их от ветра.

— Но… Я ведь ничего не говорила… Не знаю…

Она подалась к Бальди, ее огромные голубые глаза, казалось, стали еще ярче, почти синими, уголки губ обреченно дрогнули.

— Вы уходите?

— Да, у меня сегодня еще куча дел!

И Бальди небрежно помахал рукой — как это, возможно, сделал бы один из придуманных Бальди, и пошел прочь. Но, сделав несколько шагов, он вернулся; женщина неуверенно подняла руку с купюрами, чуть шевельнув ладонью. Бальди приблизил свое небритое лицо к ее лицу — взволнованному, опять засветившемуся надеждой. Он был мрачен, слова прозвучали как оскорбление:

— Эти деньги я заработал на контрабанде кокаина.

Около полудня я обычно чувствовала легкое прикосновение — мягкое щекотание песка, сбегающего с голой мужской ступни. Полусонная, я лениво потягивалась в тени, падающей от его фигуры, и поворачивалась, скользя взглядом по улыбающемуся лицу. Обычно он раздевался, менял плавки. Лицо этого мужчины с резкими чертами оставалось всегда улыбающимся, но непроницаемым. Его выражение очень напоминало мне мордочку какого-то неведомого зверька. Рассеянно наблюдая за ним, я подмечала природный ум и лукавство.

И лишь в конце апреля, уже далеко-далеко отсюда, когда наступила переменчивая осень, я вдруг поняла, что лицо его было похоже на личико веселого, жизнерадостного фавна.

Расположившись в поросшей травами низине, я не могла видеть ни отель вдали, ни скалы. Пляж вокруг меня уменьшился до некоего треугольника, концы которого крепко упирались в горизонт.

Однажды утром море изменило цвет, потемнело, внезапно поднявшиеся волны накатывали на песок. Три девушки не спеша прогуливались по берегу. До меня доносился лишь их смех, звонкий и чистый, не прерывавшийся ни на минуту, подобный мелодии рассветных волн, — там вдалеке, у скалистого мыса.