В определенный час, на рассвете, всегда была слышна эта музыка волн. И где бы я ни находилась, я ощущала их беспокойное и неизбежное присутствие — словно разгоряченные породистые кони неистовым галопом скачут в рассветной мгле по песчаному берегу… Цветовые пятна девичьих купальников казались в лучах палящего солнца холодными, неестественными. Две девушки, шедшие по краям, были в темно-синих купальных костюмах, самая же высокая из них — в голубых брюках и белой короткой рубашке — шагала размашисто, то и дело вырываясь вперед, пока они не догоняли ее.

Мне бы хотелось одеть этих девочек в ярко-желтые, даже оранжевые цвета или в пурпурно-красные. Но потом я поняла, что насыщенная синева купальников и белизна рубашки сочетаются с пространством моря, вступая с ним в некое дружелюбное общение, тайна которого открывается ранним утром только совсем юным существам. Я вновь увидела девушек, когда, звонко смеясь, они шли назад вдоль берега, и свет переливался в каплях воды на их босых ногах, а рядом тихо билась ласковая волна; движения их так гармонировали с цветовой гаммой купальных костюмов…

Совсем близко, из палатки, расположенной рядом с немецким кафе, отчетливо прозвучал незнакомый мужской голос. Ему вторило радостное воркование, загадочный женский смех. И возглас меж взрывами хохота: «Не подсматривай, сюда и солнце не заглядывало!»

До десяти утра я могла наслаждаться полным одиночеством. По извилистой тропинке, вьющейся в зарослях тамариска, приближались шаги, я слышала саксонскую речь. Пара появлялась справа от меня и, укрепив огромный цветастый зонт, располагалась на своем кусочке песчаного пляжа. Мужчина — спортивного телосложения, то ли русый, то ли седеющий, всегда улыбался, словно говоря: «Солнце, воздух, пляж — чудесное утро, не так ли?» Легкий смех его обычно заканчивался вопросом, не требующим ответа. Женщина и не отвечала. Она раздевала ребенка, потом начинала поддразнивать его, чтобы он бежал за ней или полз на четвереньках. На ней были белые шорты, надетые прямо на купальник, и темные очки.

Обычно она шла к морю, решительно пересекая пространство пляжа, скрестив за спиной руки. Чувствовалось, что эта женщина бесконечно доверяет морской стихии. Прямая и стройная, она останавливалась всегда у самой кромки воды, чтобы поздороваться с морем и выразить свое благоговение.

Как-то раз мужчина окликнул женщину в белых шортах: «Тука!» Близился полдень, и чайки, услышав ее имя, закружились в полете узнавания, оглашая пронзительными криками этот пустынный уголок пляжа.

Когда наступало время перевернуться, чтобы лучше загорела спина, я на какое-то мгновение прощалась с пляжем, окидывая взглядом все вокруг. Некая новая и властная мудрость повелевала теперь моим телом, и я покорялась ее неизбежности. Лежа неподвижно, спрятав лицо в скрещении рук, я внезапно попадала в муравьиное царство, царство лугов с сухой, желтеющей травой. Но я так и не смогла постичь сути активности насекомых, смысла их бесцельных передвижений, вечного поиска. Я улыбалась муравьям и легонько дула на песок, наблюдая, как песчинки накрывают их, а они после упорных усилий вновь появляются на поверхности, воскресая из мертвых.

А рядом волновалось и пенилось море, с неожиданной силой поглощая слабые, ничтожные людские голоса, — все это и пробуждало во мне ощущение морского пляжа. И вот, когда солнце начинало нестерпимо жечь плечи и спину, вдруг, откуда ни возьмись, появлялась тень.

— Вы спали?

Я поднимала голову, чтобы поздороваться, к щеке прилипал песок… Вечером, с наступлением сумерек, я неизменно забывала лицо моего соседа по пляжу. И вновь узнавала его утром. Улыбка, удлинявшая разрез его глаз, казалось, вот-вот приоткроет тайну этого странного лица, дав знак, который позволит запомнить его навсегда.

— Ну как самочувствие сегодня?

Я чувствовала себя хорошо, но с его приближением, пожалуй, не так хорошо. Ведь я воспринимала этого мужчину как посланца того мира, воспоминание о котором будило во мне тревогу. Так или иначе, наступал момент, когда этот раскинувшийся рядом со мной на песке мужчина приподнимался, опираясь на локти, и, шевеля в воздухе затекшими ногами, вкрадчиво, с прежней улыбкой, произносил:

— Знаете, что он мне сообщает в сегодняшнем письме?

— Кто, Эдуардо? Каждый день по письму? Иногда мне кажется, вы их выдумываете…

— Не хотите ли взглянуть? Издали, конечно… Ведь они не целиком посвящены вам.

— Нет, даже издали — не хочу. Как еще объяснить, чтобы вы наконец поняли? Я ни о ком ничего не хочу знать. Ни о ком в этом мире — будь то мужчина или женщина. Для меня больше ничего не существует — только я и этот пляж.

— Благодарю.

— И вы для меня сами по себе не существуете — просто часть этого пляжа, и только.

— Ну что ж… Но ему-то почему бы вам не ответить?

— Не могу. Вы же видите: я счастлива. Мне нечего сказать Эдуардо.

Насмешливо улыбнувшись, мужчина замолкал. Но перед тем, как уйти с пляжа, снова возвращался к тому же:

— Конечно, Эдуардо умный человек и все понимает. Но сейчас вам стало лучше. Пора возвращаться. А если вы собираетесь придумывать разные отговорки…

Я махала ему на прощание рукой и снова вытягивалась на песке.

И только однажды утром, когда цветастый тент был установлен раньше обычного, мне случайно открылась тайна молодой женщины в белых шортах. Как всегда, она шла прямо к морю, соединив руки за спиной. Уверенная, что в такое раннее время на пляже никого нет, она отступила от заведенного ритуала: я увидела, как она предоставляет морю возможность ласкать свои ноги, то сгибая, то распрямляя их… Ребенок застыл на четвереньках, в некоей смущенной растерянности, любуясь резкими движениями матери. Я почувствовала морскую природу этих движений — то прерывистых, то скользящих, напоминающих беспорядочное кружение морских раков. Иногда ее ноги замирали в легком изгибе, подобно сверкающим на солнце трепещущим рыбинам, ласково поглаживая воздух легкими прикосновениями. Море, волнуясь, обнимало их, и легкая пена ползла вверх, с шумом рассыпаясь у ее ног — словно стихало хриплое рычание какого-то зверя, который, обнюхав тебя, сразу успокаивается.

Вспоминаю, что с того дня движения этих слабых, беззащитных женских ног будили во мне бесконечную нежность.

Когда-то я уже предчувствовала эту свободу, ощущение свободы на песчаном пляже ранним солнечным утром.

Теперь она переполняла меня, как если бы кто-то невидимый сумел разжать все оковы. Мне казалось, будто я перенеслась в далекие, далекие времена — на необитаемую еще землю, до первого племени и первых богов.

Меж берегом и горизонтом медленно плыл корабль. Слышно было, как стучит клювом по дереву птица. В то последнее утро мужчина произнес:

— Привет! Я вас разбудил? Так вот, очаровательная, дражайшая сеньорита… Дело в том, что… сегодняшнее письмо — ультиматум, моя дорогая. Безотлагательный. До часу дня Эдуардо ждет вашего звонка, так что решайте. Видите эти тучи слева? Начинается буря. Поверьте старому морскому волку. У вас всего полчаса. Уверен, что потом вы будете раскаиваться: ведь вы уже здоровы. Днем раньше, днем позже, все равно вернетесь. Ну как, решились? Смотрите, над отелем уже сверкают молнии, вам не стоит простужаться.

Мужчина поднялся, как всегда с улыбкой, взглянул на приближающиеся тучи. Перед тем как уйти, он еще раз улыбнулся мне, и в это мгновение на лице его не было ничего, кроме злобной насмешки и явного презрения. Он был уверен, что я позвоню Эдуардо.

Чуть позже я встала, набросив халат. Помню, как долго смотрела в потемневшее небо, затем окинула взором пляж. Взгляд мой устремился к морю — и море выдержало этот пристальный взгляд, — коснулся влажной полоски песка на берегу, женщины в белых шортах, играющей с сынишкой, тихих лугов вдали… Все это, столь древнее и вечное, дышащее свежестью и природной чистотой, питало меня день заднем, наполняя своей живительной сутью.

Уже в отеле, ожидая в телефонной будке, пока ответит номер, я слышала раскаты грома и шум дождя, потоками стекающего по оконным стеклам. Раздался далекий голос Эдуардо, повторявший: «Алло, алло… Да! Кто? Алло…» Вслушиваясь в звуки его голоса и представляя лицо Эдуардо, я вдруг ощутила, как в меня снова входит шум города, мое прошлое, боль страдания, чувство абсурдности человеческой жизни…