— Все улажено, — говорит Кинтерос. — Благодетельная сила сомнения, как выразился судья. Если ты беспокоишься, то теперь, надеюсь… все позади. Хотя, конечно, вы можете здесь оставаться, сколько пожелаете.

Он подходит к доктору и наклоняется, вручая ему еще пачку сложенных вдвое банкнот. Но вот Молли закончила макияж и застегнула плащ доверху — тогда Диас Грей встает и на самом свету, перед глазами женщины, раскрывает ладонь, на которой лежит кольцо. Без единого слова — и теперь необходимо признать, что эта сцена происходит в конце дня, — она берет его руку и по одному загибает его пальцы, чтобы скрыть кольцо.

— Жду тебя в любое время, — говорит Кинтерос уже на пороге.

Диас Грей и Рыжий слышат шум удаляющейся машины, затем — тишина, плеск воды.

На этом завершается в воспоминании долгий дождливый день, начавшийся с того, что Молли появилась в доме в песках; теперь можно снова приступить к нормальному отсчету времени.

С драматической решимостью, словно стараясь показать, что он понял все раньше, чем Диас Грей, Рыжий приподымается и поворачивает к двери, к стихающему дождю лицо, в котором удивление и страх пробудили что-то человеческое. Он впервые притрагивается к доктору, крепко сжимает его локоть и, как бы набравшись сил от этого контакта, встает на ноги и выбегает из дома.

Диас Грей, раскрыв ладонь, подходит к свету, чтобы рассмотреть кольцо и сдуть с него налипшие песчинки; потом кладет кольцо на стол и, не торопясь, выпивает стакан вина, как будто все в порядке, только надо кое-что обдумать. Спешить некуда, говорит он себе, он уверен, что Рыжий в его помощи не нуждается. Когда наконец он решается выйти, то видит и равнодушно воспринимает последнюю картину, которую можно вставить в тот пасмурный вечер, — над рекой очень высоко простирается полоса красноватого света. Закурив сигарету, доктор идет к той стороне дома, где находится галерея; он равнодушно думает, что в конце-то концов оставил кольцо у себя, что бумажка со стихами осталась на столе и что, быть может, нарочитый цинизм помог ему избежать фальшивых и нелепых сцен страсти.

Когда в своем кабинете, выходящем на площадь провинциального города, Диас Грей предается игре самоанализа по этому единственному воспоминанию, на его решение остаться одиноким неизбежно накладывается мысль о бесплодно прожитой жизни и своих хилых плечах; мысль о его редких светлых волосах на голове, припавшей к оконному стеклу; и его гложет сознание, что это решение внезапно возникло тогда, когда одиночество стало уже неодолимым. И также он вынужден признать, что его педантичная жизнь, его тело, лишенное утех сладострастия, его зыбкие убеждения — все это признаки неоспоримой банальности воспоминания, которое он ряд лет стремится сохранить.

Самый любимый финал воспоминания такой. Диас Грей бросается плашмя на мокрый песок возле дома. Кашляя и судорожно извиваясь, он хохочет взахлеб над неистовством Рыжего, который громоздит ветки, бумаги, доски, обломки мебели у деревянной стены дома; когда же до него доносится запах керосина, он властным свистом останавливает горбуна — скользя по сырому песку и мокрым листьям, идет к дому, достает из кармана спичечный коробок и, потряхивая им возле уха, продолжает, скользя и спотыкаясь, идти вперед.

В первую минуту все мы трое решили, что видим этого человека насквозь, знаем его прошлое и будущее. Дело было в начале летнего вечера, мы пили тепловатое пиво на тротуаре перед «Универсалем», ветер резвился в листве платанов, и со стороны реки, задорно погромыхивая, надвигалась гроза.

— Вон там, — прошептал Гиньясу, откидываясь на железном стуле. — Смотрите, но не слишком пристально. Во всяком случае, не слишком назойливо и, главное, не спешите восхищаться. Если мы выкажем равнодушие, видение, возможно, продлится, и они не исчезнут — даже, возможно, сядут, что-то попросят у официанта и выпьют и тем докажут, что действительно существуют.

Вспотевшие, изумленные, мы смотрели на столик напротив входа в кафе. Девушка была крохотная и идеально сложенная — на ней было платье в обтяжку с глубоким декольте и с разрезом на бедре. С виду совсем юная и уверенная в своем счастье — улыбка не сходила с ее уст. Я был готов поспорить, что у нее доброе сердце, и предсказал ей немало горестей. С сигаретой во рту, крупном и чувственном, поправляя одной рукой прическу, она остановилась у столика и оглянулась вокруг.

— Предположим, что с ней все в порядке, — сказал старик Ланса. — Для карлицы она слишком хорошо сложена, для девочки, нарядившейся взрослой женщиной, слишком уверена в себе и в своих победах. Она даже на нас взглянула — возможно, свет слепит ей глаза. Но главное не внешность, а намерения.

— Можете на них смотреть, — разрешил Гиньясу, — только пока ничего не говорите. Возможно, они такие и есть, какими нам кажутся, возможно, они и впрямь живут в Санта-Марии.

Лицо мужчины было очень подвижно, и его беспокойная, оживленная мимика говорила о намерении держаться бойко, уверенно, быть заметным. Молодой, худощавый, очень высокий, в нем сочетались робость и наглость, драматичность и веселье.

Миг нерешительности у женщины, затем она презрительно машет рукой на столики на тротуаре и на сидящих там, на приближающуюся грозу, на всю эту планету, лишенную красот и чудес, на которую она ступила. Мужчина сделал шаг, чтобы пододвинуть девушке стул, и нежно ее усадил. Приветливо улыбнулся ей, погладил ее голову, потом руки, медленно, осторожно опускаясь на свой стул, — был он в серых брюках, сильно зауженных книзу. С той же улыбкой, с какой он обращался к девушке, видимо, научив и ее так же улыбаться, он обернулся, чтобы позвать официанта.

— Первая капля упала, — сказал Гиньясу. — С раннего утра дождь собирался и как раз сейчас начнется. Он смоет и рассеет то, что мы видим, что почти готовы признать за правду. Никто нам не поверит.

Мужчина с минуту сидел, оборотясь к нам, — возможно, смотрел на нас. Волна темных, блестящих волос суживала его лоб, необычный костюм из серой фланели портной украсил искусственной розой, — он был воплощением беззаботной, полной надежд живости, дружеского чувства к людям пожилым, старше его.

— Но может случиться, — настаивал Гиньясу, — что остальные жители Санта-Марии их увидят и заподозрят что-то дурное или по меньшей мере проникнутся страхом и ненавистью прежде, чем дождь окончательно их смоет. Может статься, какой-нибудь прохожий почувствует, что они странные, чересчур красивые и счастливые, и поднимет тревогу.

Когда появился официант, они не сразу пришли к согласию — мужчина гладил руки девушки, терпеливо предлагая то или иное, он, видимо, располагал временем, и она также. Вот он перегнулся через столик и поцеловал ей веки.

— А теперь больше не будем на них смотреть, — посоветовал Гиньясу.

Я слышал тяжелое дыхание старого Лансы, его кашель после каждой затяжки.

— Самое разумное забыть о них, чтобы нечего было рассказывать людям.

Грянул проливной дождь, мы спохватились, что перестали прислушиваться к раскатам грома над рекой. Мужчина снял пиджак и легким, почти незаметным движением накинул его на плечи девушке — с неизменным преклонением и улыбкой, говорившей, что жизнь это единственное возможное счастье. Она дергала лацканы пиджака и с интересом смотрела, как быстро расплываются темные пятна на желтой шелковой рубашке ее друга, оставшегося под дождем.

В свете из окон «Универсаля» сверкали капли на заветной жалкой розочке, торчавшей в петлице пиджака. Не сводя глаз с мужа — а я успел заметить обручальные кольца на их руках, соединенных на столе, — она повернула вбок голову, чтобы носом коснуться цветка.

В подъезде кафе, куда мы спрятались, старик Ланса перестал кашлять и отпустил шуточку насчет Рыцаря Розы. Мы расхохотались — благо шум дождя мешал парочке нас услышать, — полагая, что это определение очень подходит молодому человеку и что теперь мы с ним уже почти знакомы.