Она очень постарела, но старой еще не выглядела; ведь она была из тех, не перешагивающих порога старости женщин, которых жизнь, как будто не отваживаясь наказать сильнее, навсегда оставляет в бесполом возрасте сорока лет. Однако тем вечером больше двадцати пяти ей дать было нельзя. Я смотрел, как она управляется с козлом; у нее была та же улыбка и только слегка погас блеск зубов. По моему неполному подсчету, на три неудачи приходилась одна победа. Я прошел мимо, не взглянув на нее, и отправился ужинать, выбрав такой ресторан, где Тито не мог меня найти.

Он снова улыбнулся — я ничего не понимал — и принялся выколачивать трубку, показывая тем самым, что одна глава завершена. «Он скверный рассказчик, — беззаботно подумал я. — Говорит очень медленно, обсасывает то, что ему полюбилось, считая, что суть не в так называемом действии, да и слишком уверен, что я, слушатель, не груб, не легкомыслен и мне нескучно».

— Отлично, — сказал я ему. — Я увидел козла, и теперь он стоит у меня перед глазами. По-моему, он сильно отличается от того, который, хромая, дотащился до кладбища вслед за катафалком, так же легко слушаясь вашей руки, как слушался Риту у вокзала. У нас есть козел, и я считаю, что это самое главное. Я склонен принять топазы, золото и грозовые небеса, которые вам так понадобились. Но все-таки почему в тот первый вечер вы притворились, что читаете о событиях в Корее или о футболе, вместо того чтобы заговорить с ней? Сейчас я продолжаю думать о другом, о том, о чем думали вы, равно как и Тито, получасом ранее в пансионе. Впрочем, нам пора наполнить бокалы, а с этим можно подождать; я ведь уже знаю, что каждое выколачивание трубки означает конец главы.

— Это не от робости, — сказал он. — Пожалуй, прежде всего мне хотелось разойтись подобру-поздорову. Я израсходовал всю свою ненависть на эту наивную тайную месть: я следил за ней потихоньку, я видел, как она с нелепым видом, дурно одетая, жалко выманивала деньги, которых тогда, в Санта-Марии, я дал бы ей в сто раз больше, хотя бы и должен был для этого украсть их. Ну а Тито, ясное дело, разговаривал с ней. Той ночью я вынужден был выслушать и его версию встречи; говорил он возбужденно, со множеством эпитетов. Он не имел ни малейшего представления о том, что было на самом деле. Поначалу она, кажется, старалась втянуть его в этот фарс и упорствовала с басней о забывчивых родственниках из Вилья-Ортусар. Они назначили свидание на следующий вечер, на девять часов. Я сказал ему с беспокойством, что маловероятно, чтобы их втроем пустили в какой-нибудь отель, и погасил свет, намереваясь заснуть.

Я усмехнулся, а потом, в свой черед, прошелся к окну. Стояла глубокая ночь, чуть освещенная зыбким светом четырех фонарей да лампами под навесом отеля «Пласа». Прозвонили часы на интендантстве; впрочем, узнать, который час, возможности не представлялось, потому что уже несколько месяцев, как они испортились. В моих словах не было насмешки, когда я повернулся к нему, желая только помочь и чувствуя, что его история — работа, возложенная на нас обоих.

— Уже гораздо лучше. Во всяком случае, именно вы собственными глазами видели женщину с козлом. Не Тито и не Годой. Ну а то, что осталось, должно быть много легче. Следует связать эту сцену со сценой похорон, прокрутив те восемь или девять месяцев, которые их разделяют.

Но Хорхе меня не слушал. Он встал, улыбаясь устало и разочарованно. Я никак не мог вспомнить, на чьем лице я однажды видел такой немного удивленный взгляд синих глаз, такой бешеный блеск молодости, такую спадающую на висок бронзовую прядь. Он продул трубку и спрятал ее в боковой карман.

— Еще один глоток — и я ухожу, — произнес он, смотря во тьму поверх моего плеча. — Завтра спозаранку мы едем в Вилья-Петрус. Ничего-то мы не знаем. Мне казалось, что, может статься, я еще не окончательно избавился от злобы, которая распирала меня в ту ночь, когда я шпионил за ней, притворяясь, что читаю газету. И все-таки я не лгал, говоря, что жалею. На сей раз вы ошиблись: это был не конец главы, а конец пролога.

В это лето я больше не разговаривал с Хорхе; он не хотел подходить ко мне и приветствовал издали взмахом трубки — с несколько преувеличенным выражением радости на лице.

Хорхе желал посмотреть на этого мужчину; он был уверен, что, доведись ему взглянуть на него, все стало бы понятнее. И не только необыкновенная история Риты и роль козла, но и то, что избрало Риту, дабы явить себя миру в ее лице: абсурд, нищета, мрак бездны. Впрочем, мужчина, тот, что сейчас ожидал ее в комнате или в баре неподалеку от железнодорожного моста, в гнусную обстановку которых козел вписывался с естественной легкостью, не мог быть никем иным, кроме как одним из череды ее приятелей. Нет, не тот, не изобретатель, не Амбросио, который дни и ночи напролет напряженно думал, куря, уставившись в потолок, на убогом ложе, не шевелясь, не зажигая света, боясь рассредоточиться и потерять из виду уже близкое, но ускользающее открытие. Нет, не Амбросио, ибо он уже исчез, его выдворило собственное творение, небольшое усовершенствование, которое он рискнул внедрить. Просто небольшое усовершенствование. Ведь на втором году ее пребывания в Буэнос-Айресе у него был предшественник. Он появился после какого-то неопределенного, достаточно умеренного количества мужчин, после случайных заработков: служанки, рабочей, продавщицы в лавке.

Вначале у этого типа, у первооткрывателя, возникла мысль о номере с возвращением в родную деревню и несколькими песо, которых не хватает на билет второго класса только в один конец, потому что выяснилось, что Рита абсолютно не способна устроиться в большом городе, и потому что возможность отделаться от нее раз и навсегда весьма соблазняла ее жертвы. Какое облегчение чувствовали они при мысли о том, что достаточно распроститься с несколькими песо, и жизнь гарантирует никогда впредь не сводить их с этим грязным, дурно пахнущим, навязчивым образчиком слабого пола. Многие поначалу отдавали то, что у них требовали, до раздражения легко, понуждаемые к тому суеверием. Но у каждого прибыльного дела есть своя необъяснимая полоса везений и неудач. Неожиданно люди стали выказывать тревожную склонность — они быстро соглашались и предлагали пройтись вместе до кассы с тем, чтобы там добавить недостающую сумму. Не раз и не два получалось так, что не только деньги благодетеля, но и ее собственные, те, которые она хранила, скомкав, в грязном цветном платке, уходили полностью на ослепительно белый кусочек картона с двумя, всегда невероятными, чудовищными словами: Санта-Мария. Такое бывало на втором году у Ретиро.

Так что этот первооткрыватель не один раз, едва оправившись от изумления, с отвращением проклинал людскую подозрительность и тот собственнический инстинкт, который побуждает людей требовать гарантий, даже милосердствуя. И как-то ночью, на пустой желудок и ясную голову, он решил, недолго думая, что номер может еще послужить, если его вывернуть наизнанку, как перчатку, ну, вроде бы поменять местами голову и хвост. Итак, она уже не была сокрушена безразличием и враждебностью большого города; она только что приехала, и угроза поражения еще только нависла над нею, пока же она удивленно глядела на дивные, недоступные стремительные блага цивилизации. Таких, как Годой, которые никуда не торопились и любопытство которых простиралось настолько, что они сопровождали ее до такси и давали шоферу денег на поездку, было немного. Подновленный номер оправдал себя на трех станциях, на которых она работала ежедневно — зимой, весной и летом.

Вероятно, первооткрывателя уже не было, когда на балансе, подводимом в полночь на ресторанном столике неподалеку от парка, стала сказываться конкуренция. Во всяком случае, по ту сторону столика всегда сидел мужчина, на лице которого было написано презрение, разочарование, а то и угроза, и его не удавалось умилостивить ни скудными пачками кредиток, разглаженных пальцами, ни на ходу придуманными оправданиями, ни заверениями, что она научится. Кроме того, иногда беспокоила полиция. До тех пор, пока первооткрыватель или какой-нибудь другой мужчина покровительственно, по-отечески не посоветовал ей перебраться на площадь Конституции. Наверно, он имел в виду поезда, прибывающие из Мар-дель-Плата и набитые удачливыми игроками. Так или иначе, но она согласилась переменить место; к тому же она уже жила в южной части города, пронизанной терпким запахом Риачуэло.[30]