Своих детей у этой суки не было, а меня она сразу возненавидела. Люто. Из дома гнала чаще, чем отец. К соседке сердобольной мне неудобно было постоянно проситься ночевать — она меня называла «сиротой при живом отце» и никогда не отказывала в койке и какой-нибудь еде по утрам, но теперь я уже понимал, что одинокой женщине обуза. Старался ночевать по-теплому в шалаше у реки, а зимой в котельной, где через сутки старик один компанейский кочегарил. Вечерами же слонялся по городу, завел новых дружков, повзрослее и поагрессивнее. Хотя они надо мной за мелкий рост постоянно измывались, но от чужих, не из нашей компании, защищали и как-то незаметно выучили драться, и даже неплохо. Особенно четко два подлых удара освоил. В общем, я еле-еле окончил девятилетку, можно сказать, из милости классной.

До сих пор не пойму, как при таком раскладе ни разу не залетел на горячем в ментовку. А ведь было за что, и не раз!

Отца к тому времени, по инициативе все той же классухой, хотели лишить родительских прав, но опять пожалели он клялся и божился, что «изменит образ жизни», а сам все жрал и жрал водяру литрами. Автосервис папаньке давно дал пинка, но он сумел пристроиться в бригаду грузчиков на мясокомбинат — помогли материны связи.

Я хотел пойти учиться в ПТУ в нашем городке. Но педерастка-мачеха отвезла мои документы в другое училище — в соседнем райцентре за пятьдесят километров. Так меня совсем почти выгнали из квартиры в пятнадцать лет и материально практически не помогали. А на хрена?

Делать нечего, стал через пень-колоду учиться и жить в общаге, а вечерами подрабатывал, разнося телеграммы. За всякие поздравительные вести адресаты меня иной раз оделяли деньгами: бывало, червонцем, а бывало — ну, это сильно изредка — и целой сотней. Пару раз даже за праздничный стол усаживали: у одной бизнес-мадам на юбилее я бутербродами с икрой и балыками чуть не до блевотины обожрался…

Все бы ничего, но четверо старшекурсников повадились ходить по комнатам и отбирать стипендию и родительские или какие другие деньги у тех, кто послабее. Я же был на курсе самым маленьким и понимал, что со всеми сразу никак не сдюжу. Вот если бы один на один… Но они всегда вваливались кодлой.

Когда эти гады у меня в первый и последний раз стипуху вытрясли, я, в натуре, несколько дней ходил полуголодным, одалживаясь на пирожок. И как назло в те дни за хорошую телеграмму кто бы хоть рублишко сунул — так нет! Хорошо еще, аванс на почте скоро получил.

Все деньги я теперь стал прятать вне комнаты. Кодла меня не раз била, потому что не могла выискать в карманах, койке или тумбочке даже мелочи, а жратвы я, в отличие от других, на вечер не запасал. Старался питаться в сравнительно дешевой столовке, она единственная поблизости работала допоздна. Старшекурсники злились, что я постоянно пустой, колотили меня по-всякому, даже головой об стенку, и, наконец, забрали хороший теплый свитер, который мне незадолго до смерти связала на вырост мать.

После такого наглого грабежа меня, можно сказать, переклинило: в общаге это была единственная вещь, напрямую связывавшая меня с покойной мамой. И тогда я съездил домой и через одного дружка разжился кнопочным ножом-выкидушкой.

Когда кодла старшекурсников в очередной раз завалила к нам в комнату, я молча бросился в атаку, чего никто из них никак не ожидал.

Самого здорового и тупого вырубил первым, четко вметелив ему носком кроссовки в пах, и он тут же скрючился на полу в позе эмбриона, глухо подвывая. Второму я кинжальным ударом прямыми пальцами руки глубоко пробил селезенку, и сволочуга сложился пополам. Помогли когда-то заученные приемчики!

Тут на меня наконец-то кинулся вышедший из ступора вожак, попытался врезать прямым в челюсть. Однако я уже выхватил отточенную выкидушку и разом удачно располосовал врагу рубаху и руку от кисти до локтя. От боли и страха он завизжал, как поросенок. Прижал к груди «раскрашенную» клешню, обхватив ее здоровой рукой, и все пытался стиснуть рану, из которой просачивались и тяжело падали на пол алые капли.

А четвертый грабитель трусливо слинял, стоило мне только пригрозить ему испачканным в крови ножом.

Под мои угрожающие крики: «На хрен отсюда, пока всех как цыплят не перерезал!» — здоровяк с отбитым пахом уползал из комнаты на карачках. «Селезеночник», пошатываясь, выбрел в коридор на своих двоих, охая и обе руки не отнимая от живота. А вот вожаку я дальше учинил форменную правилку. Для начала подножкой свалил его на пол и запер дверь изнутри на ключ: так спокойнее будет. Потом же, зайдя сзади, приподнял врага под мышки и подхватил лезвием под подбородок, с ненавистью предупредив:

— Не вернешь свитер, урод — выловлю в темном уголке и от уха до уха глотку распорю! Врубился, чмо вонючее?

— Д-д-да… — еле выдохнул он.

— Теперь сымай рубаху, — скомандовал я.

— 3-з-зачем?

— Еще один глупый вопрос — и ты труп! — зловеще пообещал я и отвел лезвие ножа от его горла.

Стоя на коленях и морщась от боли, он неловко расстегнул и стянул с себя теплую сорочку. Я тут же надрезал ее снизу и разорвал на две почти равные половины.

— Держи! — швырнул куски ткани в наглую морду. — Одним пол от крови подотрешь, другим руку обмотаешь. Ну, шевелись, лохушник!

В этот момент в дверь осторожно постучали.

— Похоже, за тебя волнуются, — усмехнулся я. — Вякни, что все нормально, что сейчас выйдешь, да погромче! — и для понятливости покрутил выкидушкой перед трясущейся от страха потной мордой. — Не слышу, подлюка!

Вожак судорожно сглотнул и осипше, но в голос прохрипел:

— Все зашибись, парни! Подождите, я скоро…

И усердно принялся размазывать по полу собственную кровь, в то время как из перетянутого длинного пореза она еще продолжала слабо сочиться, выступая поверх рубашечной повязки.

— Достаточно! — через минуту презрительно скомандовал я. — Теперь пшел вон, мразь! И про свитер — помни!!!

Для вящей убедительности опять сунул выкидушку под нос врагу. В глазах его метался и бился животный страх.

Когда вожак наконец с трудом поднялся на ноги, я с омерзением отметил, что он обмочился. Отперев дверь ключом, скомандовал:

— Открывай! Тут лакеев нет!

А сам, выбрав удобную позицию с тылу, дождался, когда гад отворит дверь — в коридоре видны были перепуганные лица его подельников по грабежам, — и что есть силы вмочил ему сильнейшего пинка в промежность, перебив дыхание. Не дожидаясь, пока он упадет сам, тут же вытолкнул из комнаты. Чуть не минуту вожак валялся на полу, с открытым хлеборезником, скорчившись, не в силах вздохнуть. Добил я его фразой:

— В следующий раз ты у меня еще и обгадишься!

И захлопнул дверь.

Трое моих соседей по комнате за все время победного сражения так и не подписались помочь: со страхом, молча, жались по углам. Потом даже еще норовили претензии высказать: мол, напрасно ты так, да еще и с ножом… Позднее, значит, нам всем хуже будет, они этого так просто не оставят…

Сопляки! Бабы! Трусы позорные!

Ту ночь я почти не спал, а дремал, полусидя на постели с вытертым от крови ножом в ладони: боялся повторного визита банды. Однако грабители явно перетрусили.

Наутро парень из соседней группы принес мой свитер и сказал, что ему велено передать: меня все равно отловят и пришибут, уроют, все кости переломают. Я ответил: всегда готов, встречусь с радостью.

Отлавливать — кишка тонка — козлы меня пока не стали, зато настучали как-то хитро мастеру про выкидушку. Он меня завел в свой кабинет, приказал вывернуть карманы, нож нашел, отобрал, прочел нудную нотацию и тоже настучал: в ментуру. Так меня поставили в райотделе на учет и попытались вызвать родителей, только хрен они приехали. Но вот я испугался — конечно, не этого дурацкого учета, а как жить дальше в общаге, если и защититься нечем от сучьих рэкетиров: ведь сволочи точно когда-нибудь отловят и…

Экспериментировать не хотелось. И я стал ночевать в теплых подвалах, а иногда ездил домой, потом пропуская первую пару занятий. И ведь всем на мое бедственное положение было с высокой горки плевать! А в квартиру меня мачеха теперь вовсе не пускала, отец же совсем спился.