Переквалификация майору Альмину крайне и абсолютно не понравилась. Он яростно протестовал и даже пытался продемонстрировать военному прокурору свою еще не окончательно зажившую задницу, но был с позором изгнан из служебного кабинета. В редакции вокруг «пропагандиста» образовался вакуум, а от подполковника Корявина высеченный поимел такую словесную выволочку, каковой в жизни еще никогда не заполучал.
Федоров пока числился находящимся в очередном отпуске и под подпиской о невыезде.
В конечном итоге на суде, напоминавшем фарс, капитан получил год лишения свободы условно и, разумеется, был спешно уволен из Вооруженных Сил.
Альмину офицеры редакции объявили бойкот. Руководство печатного органа в нем участия как бы не принимало, но и не пресекало. Бойкотируемый немедля настрочил жалобу на имя начальника Политуправления ЮжВО. Колесо проверок завертелось вновь…
Через какое-то время майора так-таки изгнали из редакции: от греха подальше, коллективу спокойнее. По нелепейшему капризу судьбы Альмину как-то удалось зацепиться в Политуправлении округа: сначала числясь за штатом, а впоследствии, войдя в доверие к начальнику «политуправы», прорваться на должность военного цензора — человека, облеченного огромными полномочиями, одной из обязанностей которого являлось курирование окружной газеты.
Сколько крови попил бывший «пропагандист» из офицеров редакции за два года сверхпридирчивой цензуры, пока его чуть ли не силой вытолкнули в Москву, в академию, — не считано и не мерено. Особенно Альмин свирепствовал над статьями своего бывшего начальника, ставя бесконечные вопросы на полях материалов и отчеркивая красным карандашом целые абзацы, якобы содержащие крамолу.
Ходили слухи, что цензору неоднократно устраивали «темную», но только после третьего или четвертого раза он наконец-то дал согласие отбыть в столицу, на учебу.
О судьбе Федорова толком мало что известно: капитан запаса уехал из областного центра. Вроде бы на периферию, в Черноземье — на родину родителей.
1998
«ТОРЖЕСТВО СПРАВЕДЛИВОСТИ»
Люди из давнего прошлого — часть его самого. А случись нежданная встреча с ними, так поневоле ностальгически впадаешь в «горькую усладу воспоминаний». Или — реже, конечно, — в воспоминания без услады. Как вместо терпкого старого вина вдруг да выхлебнуть уксуса. Эх, житие наше, житие…
Поначалу моя супруга, наконец-то выбившая летний отпуск, в Подмосковье собиралась одна. Тетка у нее в Сергиевом Посаде. Единственная здравствующая. Бабуле уже за восемьдесят, но она еще весьма шустра плюс дока в кулинарии. И гостей принять всегда готова, как пионер со стажем.
К поездному вояжу в столицу и окрест ее я присоединился в последний момент, потому и угодил на верхнюю боковую полку плацкарты. (У жены — нижняя, купе, соседний вагон.) Э, да чего там! Докатим! У меня ведь тоже в Подмосковье не без родственников. Дядька. Двоюродный. В Истре. В прошлом году семьдесят разменял.
В Москву прибыли утром, на Казанский вокзал. Когда и откуда электрички на Сергиев Посад идут, жена давно в телефонном режиме выяснила. Запрятали мы дорожную сумку «мечта оккупанта» и одноосную тележку в камеру хранения, прихватили остатки домашней еды, зонтик да и двинули просвещаться по вечно спешащей столице.
Программу нам за полдня освоить предстояло плотную. Красная площадь и Александровский сад, Московский зоопарк и Третьяковская галерея… И вот, когда на фоне памятника самому Третьякову нас сфотографировала девушка, личиком напоминавшая няню Вику, и мы сосредоточенно оценивали семейный портрет на экране цифрового аппарата, рядом кто-то загадочно произнес:
— Това-арищ старший лейтенант… Или кто вы там теперь, а?..
Я же вовсе майор; правда, с недавних пор — запаса: к сорока семи годам от роду двадцать пять «календарей» выслуги (с учетом очного вуза) набежало. Дальнейшей перспективы тянуть погонную лямку не просматривалось, так что поразмыслил и подал свой последний в армейской структуре рапорт: на увольнение. После нравоучительных бесед на тему «надо бы еще на благо Родины годок-другой потрудиться» перманентно недовольное начальство неохотно подмахнуло бумагу, и вот уже третий месяц, как я безуспешно пытался адаптироваться на «гражданке».
— Это вы мне? — удивленно переспросил я, тщетно вглядываясь в лицо раздобревшего — хоть на мясо сдавай — мужчины лет тридцати пяти — сорока. Начесанные на уши и шею русые волосы, ниточка черных — крашеных? — усиков под острым носом. Почти белая, с едва заметным сероватым отливом, сорочка еле сходится на выпирающем тугом животе. Коричневые наглаженные брюки, в тон им — туфли с длинными острыми носками. Солнцезащитные очки скрывают глаза, а в пухлой ладони с ухоженными ногтями — изящная барсетка. Хм… Когда-то виданное неявно проглядывало сквозь сытость фигуры.
— Ну так как, не признали? — расплылся в довольной улыбке знакомый незнакомец. — А вот я — так сразу.
— Сними очки, — полуприказал я.
— Да без проблем… — И мужчина неспешно, с достоинством размаскировался, явив хитрый взгляд узких водянистых глаз. Несколько секунд я вглядывался в их щелочки — процесс узнавания шел вяло, трудно, а по завершении его торжествующе воскликнул:
— Семыкин!
— Точно! — Мой бывший подчиненный горделиво усмехнулся. — Оно конечно, столько лет откатило…
Уточним: целых двадцать. Призван был в ряды тогда еще Советской Армии, на срочную службу, гражданин Семыкин Виктор Борисович в апреле 1990-го.
К тому времени ваш покорный слуга успел окончить химический факультет Воронежского технологического института, два года повкалывать на Воронежском же шинном заводе сменным мастером, а потом внезапно и решительно проторил дорогу до военкомата: хочу, мол, стать действующим офицером. Но скоро только сказка сказывается. Лишь еще через полгода я наконец впрягся в хомут ваньки-взводного в Школе младших авиационных специалистов (ШМАС), готовившей лаборантов горюче-смазочных материалов и водителей спецмашин для аэродромных рот летных полков.
Процесс врастания в армейскую шкуру давался тяжко. Еще на первом месяце своего офицерства я — сам не нюхавший солдатской службы лейтенант-«пиджак», как порой со злой иронией именуют призванных в Вооруженные Силы выпускников гражданских вузов профессионалы-военные, — задал командиру роты философский вопрос. Представляет ли он город, в котором вообще, совсем никогда не совершается противоправных поступков? И даже улицы все переходят только строго по правилам дорожного движения, а матерного слова ну просто не услышишь. Ротный поскреб затылок и честно признался: таковое в нашей стране ныне и присно будет совершенно нереально.
Тут-то я и ляпнул победно, что добиться идеальной дисциплины в любом отдельно взятом взводе столь же нереально, поскольку это — лишь частный случай, «маленький переулочек» идеального несуществующего города. И к его постройке можно разве что только стремиться, как стремится к оси абсцисс, никогда ее не достигая, один из концов экспоненты.
На сей раз ротный затылка не скреб, а немедленно обложил меня смачной тирадой с активным вкраплением ненормативной лексики. По сути же тирада сводилась к мысли, что «нехрен тут, понимаешь, дешевую демагогию разводить, когда во взводе срочно требуется уставной порядок наводить». Плюс отцовский совет на перспективу: перед старшими заморскими словами не козырять, поскольку «никогда лейтенанту не быть умнее майора».
Так я получил первый урок расхождения теории и практики укрепления воинской дисциплины и соблюдения одной из важнейших статей Устава внутренней службы: «Все военнослужащие должны обращаться по вопросам службы друг к другу только на „вы“».
Вскоре мое «образование» продолжилось во время экзамена по общевойсковым уставам (для людей несведущих: всего их четыре), который по итогам обучения сдавал взвод. Неожиданно в учебный класс пожаловал комбат. Подполковник бесцеремонно спихнул меня со стула, на который тяжело взгромоздился сам, взять другую «сиделку» грубо не разрешил — молодой еще, не облезнешь, постоишь! — и, не дослушав ответа экзаменуемого солдата, на вопрос «О воинской вежливости и поведении военнослужащих», чмокнул и заявил дословно: