И Санталов неспешно зашагал от силившегося преодолеть дрожь в коленках старшего офицера, быстро растворившись в темноте. Барзинчук постепенно приходил в себя, и уже было потянулся к мобильнику — отдать нужные команды, запустить в действие механизм расправы с неугодным взбунтовавшимся подчиненным. Да как он только посмел?!! Щенок! На «ты»! Незаконный вывоз оружия! Угроза убийством начальника! На такой срок закатают!

Но в итоге так и не раскрыл сотовый, заторопился к дому, убыстряя шаг.

О чем в ту ночь думали подполковник и старший лейтенант? Неведомо. Только оба не сомкнули глаз почти до рассвета.

…Следующим утром Виктор положил перед своим непосредственным начальником обещанный, хотя и не ему, рапорт. Не так скоро дело делается: желание Санталова удовлетворили лишь тремя месяцами позднее. Кстати, к тому времени с него давно сняли все взыскания.

И попал боевой офицер вновь в «горячую точку». И всего лишь через две недели его представили к награждению орденом Мужества вторично, только на этот раз посмертно. И некому оказалось впоследствии вручить высокую награду: близких родственников у погибшего не имелось, а дальних искать не стали. И даже толком неизвестно, где же он похоронен.

А подполковник Барзинчук тем временем удостоился перевода в штаб округа, где почти сразу получил очередное воинское звание — полковника. Он славится своей принципиальностью, борьбой за дальнейшее укрепление воинской дисциплины и уставной порядок. В перспективе же «великий изобличитель» усиленно примеряет на себя генеральские погоны.

Умом Россию не понять…

2009

Вечером на небольшой железнодорожной станции сделал остановку пассажирский поезд. Среди немногих сошедших с него был и новоиспеченный старший лейтенант по фамилии Серков.

Осторожно обходя лужи на перроне, чтобы не запачкать блестящие, начищенные еще раз перед выходом из вагона сапоги, офицер направился к автобусной остановке. Там он поставил свой командировочный чемоданчик на мокрый асфальт и оглядел знакомую привокзальную площадь.

Знакомую потому, что приехал старший лейтенант в городок, где родился и рос, учился в школе, а потом именно вот с этой станции уехал поступать в военное училище.

…Когда командир батальона объявил Серкову, что тому «предстоит убыть в служебную командировку» — в областной центр, от которого до родины старшего лейтенанта, маленького районного городка, и езды-то было всего ничего, — офицер привычно откозырял:

— Есть убыть завтра, товарищ подполковник…

И только уже выходя из кабинета комбата, вдруг неожиданно понял, что вполне сможет по пути ненадолго заехать к родителям, которых не навещал уже два года. Последний раз гостил по окончании военного училища, да и то немного: скучновато, на море веселее. На Черноморском побережье провел и два очередных отпуска.

Билет Серков взял на самолет, чтобы день-другой выгадать за счет дороги, но от областного центра пришлось ехать поездом — какой уж тут «Аэрофлот».

В вагоне офицер то и дело посматривал на часы, безуспешно пытался читать захваченный в дорогу детектив и, не зная, чем еще скоротать время, чистил в тамбуре и без того сияющие хромовые сапоги. Кажется, впервые в жизни старший лейтенант столь остро чувствовал тоску по родным местам.

Итак, Серков стоял на привокзальной площади. Казалось, ничего здесь не изменилось за два с лишним года. Уличные фонари горели через один, но остановка подосвещалась падающим из окон зала ожидания светом. Внутри будки остановки была набросана куча мусора, единственная лавочка поломана, а из дальнего угла, спрятавшись там от дождя, устрашающе ворчал на всех ничейный пес. Снаружи, по побелке, будку со знанием дела расписали — в основном матерными словами и выражениями.

Серков ничего этого сейчас не замечал. Будущее представлялось ему блестящим, как новая форменная звездочка, которую офицер, предварительно обмыв в кругу сослуживцев — такая в армии неписаная устоявшаяся традиция, — недавно торжественно прикрепил к своему погону. В мыслях Серков уже встретился с родителями и с гордостью принимал их поздравления с новым воинским званием.

Фуражка у старшего лейтенанта успела промокнуть, когда наконец подъехал полупустой автобус. Расталкивая остальных ожидавших транспорт людей, к задней двери его рванулась юркая бабка с дородным мешком через плечо. «Вот тебе и божий одуванчик, — невольно подумал, сторонясь мешка, Серков. — А прет прямо как бронетранспортер…»

Меж тем бабка, походя двинув поклажей пожилому мужчине в шляпе и с «дипломатом» в руке по очкам, проворно взобралась на первую ступеньку автобуса и застряла со своей ношей в дверях. Не выпуская мешка из рук, бабка молча и упрямо рвалась в салон.

— Ну что же вы стоите, а еще офицер! Помогите же! — сделал Серкову замечание поправлявший очки пожилой мужчина и брезгливо поморщился.

«Советовать-то и я умею», — недовольно подумал Серков.

Без особого желания он высвободил бабку из дверей и помог ей занести мешок в салон автобуса. Божий одуванчик устроился на заднем сиденье, поставив поклажу перед собой и положив сверху, на ее завязку, усохшие пергаментные руки.

— Ну и ну! — заметил, опускаясь на одно из средних сидений, тот пожилой мужчина, что раньше сделал замечание Серкову. — Первобытные люди наверняка культурнее были! — и осуждающе покачал головой, косясь на вцепившуюся в драгоценный мешок бабку.

Мужчине никто не возразил, но и не поддержал его, и он, вздохнув, отвернулся к окну.

Сидячих мест с избытком хватило всем пассажирам. Водитель подождал немного, завел двигатель…

— Э-эй! — раздался голос с улицы. — Стоять, шеф!

И в заднюю автобусную дверь с разгона вломилась разновозрастная компания парней, человек шесть. Они сгрудились на задней площадке.

Парни в компании были чем-то схожи меж собой, хотя на вид все разные: один — чуть не упирающийся головой в потолок автобуса, с пушкинскими бакенбардами; другой — среднего роста крепыш с короткими пшеничными волосами и такого же цвета усами а-ля Мулявин; третий — лысеющий коротышка с красными пятнами на испитом лице, отряхивающий от дождя фуражку-блин тигровой расцветки. Серкову тут же подумалось, что красное вино, которое пятнистый, похоже, пил сегодня, предательски выступило у него на физиономии.

Среди парней выделялся патлатый, с подбритыми висками подросток, и Серков про себя отметил, что взрослая компания — не для салажонка. Позже-то офицер понял, что общим в парнях было их развязное поведение и то, что все, включая подростка, оказались навеселе.

Автобус отъехал от остановки. Коротышка с испитым лицом начал что-то увлеченно рассказывать товарищам, смачно матерясь почти через каждое слово.

На следующих остановках входили и выходили люди, рассказчик-хам продолжал изощряться в ругательствах, компания парней одобрительно гоготала, а все остальные пассажиры делали вид, будто ничего не слышат.

Впрочем, именно Серков-то сразу внимания на нецензурщину не обратил: мысли его были заняты предстоящей встречей с родителями, да и вообще — подумаешь, эка невидаль, мат. Что, в армии его не услышишь?

Однако сидящий рядом с Серковым, через проход, мужчина — тот самый, в очках и с «дипломатом», — укоризненно взглянул на офицерские погоны. Старший лейтенант почувствовал критический взгляд, понял молчаливый упрек, но… ругающегося парня не остановил, отчетливо понимая, что здесь замечанием не отделаешься. Серков решил выждать время — глядишь, может, все само собой утрясется.

Мужчина в очках буркнул под нос что-то вроде: «Нда-а» — и повернулся лицом к компании, веселящейся на задней площадке. Открыл рот — видимо, чтобы одернуть хама-рассказчика, — но в последний момент передумал и прикусил язык. Вздохнул и отвернулся к окну.

«Жидок ты на расправу, дядя, — мысленно оценил Серков нерешительность Интеллигента, как про себя окрестил мужчину в очках. — Чужими-то руками, понятно, любое дело делать проще. Великий принцип: „только не я“ — сработал».