— Довериться? — повторила она и повернулась к девочке, которая не мигая враждебно смотрела на Дика. — Козима, где был убит твой отец?

— На баррикадах Дрездена, — резко сказала девочка и, к облегчению Дика, отвела от него взгляд. — И я хотела бы тоже быть там, чтобы умереть с ним и бросить вызов тиранам всего мира.

Шейн и миссис Вертхайм улыбнулись в ответ на этот, исполненный энтузиазма, возглас. Но на Дика он произвёл впечатление. Ему казалась прекрасной эта девочка, которая стояла в светлом круге от лампы, откинув назад золотистую головку, и он забыл о ярости, которая охватила его, когда услышал её оскорбительное замечание.

— Отведи его наверх и покажи, где его комната, — сказала миссис Вертхайм. — В мои годы не стоит лишний раз лазить по лестнице.

— Идём! — повелительно сказала Козима.

Не глядя, следует ли он за ней, она поднялась по лестнице. Дик шёл сзади, крепко держась за перила, потому что башмаки спадали у него с ног.

— Вот твоя комната, — сказала она, резко распахивая дверь. — Надеюсь, ты не храпишь?

— Конечно, нет, — возмутился Дик. — Думаю, что не храплю. До сих пор никто не жаловался.

— Ну так и не вздумай начать теперь, — сказала Козима. — Я сплю в соседней комнате, и если кто-нибудь мешает мне заснуть, я готова убить такого человека.

Она угрожающе посмотрела на Дика, и он поразился, что у девочки с таким нежным, округлым лицом может быть столь свирепый вид.

— Я это уже испытала; несколько месяцев назад здесь жил один постоялец, и он храпел.

— Ты его убила? — спросил Дик, к которому теперь, когда Шейн и миссис Вертхайм не могли больше посмеяться над ним, стало возвращаться мужество.

— Он уехал как раз вовремя, — сдержанно ответила Козима. Она повернулась, чтобы уйти, но остановилась в дверях. — Послушай, ты… как тебя зовут?

— Дик Престон.

— Ну так вот, Дик Престон. Я не думала того, что сказала внизу. Просто мне нужно было поставить её на место. Она цепляется решительно за всё, чтобы прочитать мне мораль. А я не выношу этого. Я ненавижу, когда меня пичкают моралью, поучениями и притчами. Если мне ставят кого-нибудь в пример, я готова убить этого человека. И я просто не выношу уроков музыки. Я с удовольствием убила бы человека, который изобрёл фортепиано; а ты? Я не возражаю против труб, но они не хотят учить меня играть на трубе, они хотят, чтобы я училась играть на фортепиано. Так что, как видишь, я не думала того, что сказала.

— Я рад… — запинаясь пробормотал Дик. — Я…

— Потому что, видишь ли, — сказала она, — ты, по моему, такой хорошенький, что этого не выразишь словами.

И, хлопнув дверью, она шумно сбежала по лестнице.

Дик чуть было не отказался перебраться из сарая к миссис Вертхайм, так как думал, что ему будет там очень тягостно. Однако на следующий день — 29 ноября — он вдруг захотел, чтоб события не развивались слишком быстро. Ему понравилась по-матерински ласковая миссис Вертхайм, все интересы которой сосредоточились на кулинарии и Козиме. Он был очарован Козимой. И кроме того, ему удалось немного побеседовать с американцем, доктором Кенворти, человеком, много путешествовавшим и много думавшим.

У доктора Кенворти было что рассказать и о Калифорнии, и о конституции Британии и США, и о народном движении в Европе в 1848 году, во время которого погиб отец Козимы. Козима дополнила его повествование фантастическим описанием революции 1848-1849 годов, в котором не было ни начала, ни конца, и хотя Дик мало что понял из её слов, но всё же был глубоко взволнован.

К тому же миссис Вертхайм замечательно стряпала; Дику никогда ещё не приводилось пробовать блюда, какие она умела готовить; впрочем, даже у самой обыкновенной еды, поданной ею, был совсем особенный вкус.

— Вам нужно прибавить в весе, — сказала она с явным удовольствием. — То-то и оно. Прибавить в весе.

Она вернулась на кухню.

Мир теперь совершенно преобразился для Дика. Всё приобрело в нём новый смысл. Перед мальчиком открылись неведомые дали, и он больше не рассматривал то, что произошло в Балларате, как случайные беспорядки, вызванные обидами нескольких тысяч старателей. Он рассматривал их как звено в цепи непрерывных усилий, прилагаемых людьми во имя мира и справедливости.

Слушая, он думал именно об этом, хотя не мог найти слов для выражения своих мыслей. Происходило нечто великое, и сам он тоже был частью великого. Нечто великое потому, что все усилия добиться свободы каким-то образом объединялись, сплетаясь в силу, которая когда-нибудь станет необоримой.

— Я полагаю, — сказал Кенворти, выставляя вперёд челюсть, — что мы никогда не достигнем полностью того, к чему стремимся. Люди с незапамятных времён кричат о свободе, и всё-таки они ещё очень далеки от неё. Однако всякая малость идёт на пользу дела. Я верю в это. Одно добавляется к другому. И наступит день, когда правда победит. Но даже если этого и не случится, всё равно мы должны продолжать борьбу. Именно борьба делает нас свободными.

— Довольно людям быть рабами, — прервала его Козима, подпрыгивая на софе от распиравшего её желания высказаться. — Я презираю рабов!

— Вы совершенно правы, мисс, — сказал Кенворти. Он снова повернулся к Дику. — Мы свободны, пока боремся, даже если через тысячу лет о нас скажут: «Эти бедняги все были тогда рабами». Да, молодой человек, такова моя философия. Зарубите её себе на носу.

Дик, наотрез отказавшись носить и дальше женское платье, снова надел рубашку и штаны. Однако миссис Вертхайм требовала, чтобы без блузки и чепца он и думать не смел подходить к окнам.

— Кто-нибудь обязательно заметит вас. Вы не женщина, поэтому не знаете, что такое соседи. Женщина, да ещё вдова, сразу поняла бы всё. А впрочем, может, вы и понимаете, раз у вас есть мать; и, надо думать, вы иногда слышите, что она говорит? Большинство людей и живёт-то главным образом на свете для того, чтобы говорить, говорить, говорить, особенно в таком маленьком городке, и если не поостеречься, все они начнут болтать: «У миссис Вертхайм живёт молодой человек, кто бы это мог быть?» И они придут одолжить соли, или спичек, или ещё что-нибудь и скажут: «А кто будет ваш новый жилец, миссис Вертхайм? Не правда ли, красивый парень?» — и всё это с улыбочками, и не успокоятся, пока не докопаются до всего. Но я всюду рассказываю, что к Козиме приехала из Мельбурна подруга, а так как у неё никаких подруг нет…

— Не желаю никаких подруг! Не стану заводить подруг! Противные девчонки!- сверкая глазами, выпалила Козима.

— Как раз это я и хотела сказать, Козима. Зачем тебе нужно было обязательно ввернуть своё слово? Так вот, молодой мистер Престон, поскольку у Козимы нет подруг, никто не станет совать сюда нос, чтобы узнать, которая из них приехала.

Итак, Дик обещал не подходить к окнам, не болтаться в коридоре, не ходить на кухню и не выглядывать во двор. А Козима обещала не выпускать его из виду, чтобы он не забыл об этом.

Позднее в тот же день в городке началось смятение, послышался гул голосов, издалека доносились глухие выстрелы. Кенворти ещё не возвращался, а миссис Вертхайм не разрешила Козиме выйти из дому и разузнать, в чём дело.

— Чем меньше мы будем привлекать к себе внимания, тем полезнее для нас, — сказала она.

Козима и Дик затеяли страстный спор о том, что именно случилось. Дик предполагал, что между конной полицией и старателями произошла небольшая стычка. Козима держалась же мнения, что произошла всемирная революция, направленная против всех тиранов и рабовладельцев. Миссис Вертхайм сказала, что она не видывала такого возбуждения со времени скачек во Флемингтоне, на которых была год назад.

Однако около десяти часов вечера явился Шейн, и Козима сразу же бросилась к нему, требуя, чтобы он подтвердил её догадку о событиях этого дня.

— Вы могли бы ошибиться и сильнее, — сказал Шейн. — Дела идут неплохо. Губернатор прислал войска, чтобы запугать нас. Ребята забросали камнями полицейских и атаковали солдатню из Мельбурна, хотя у тех с собой были две пушки. Это было в лощине Уорренхайт. Они отрезали обоз и перерыли несколько повозок в поисках ружей и патронов. Но, к сожалению, им не повезло. Там было только продовольствие и обмундирование и всякие такие вещи. Они преследовали войска почти до ворот правительственного лагеря. Но потом оттуда на них ринулись конные полицейские и ранили нескольких наших. Мы отошли, а солдаты залезли обратно в лагерь, и, надо сказать, вид у них был плачевный.