Завидев неподалеку другую деревню, мальчики подбросили вверх одну монету из кошелька, найденного на вилле, сказав при этом «корабль или голова». Так обычно говорили, когда метали жребий, потому что древнеримская монета имела на одной стороне изображение двуликого бога, а на другой — корабельного носа.

— Голова, — сказал Бренн.

Монета упала вверх той стороной, на которой была голова, и это означало, что ему на долю выпадет небезопасное дело — пойти в деревню и раздобыть лошадей или мулов.

Забрав кошель, он зашагал по дороге и первого же встречного спросил, есть ли в деревне постоялый двор. Человек смотрел на него, разинув рот, но, после того, как Бренн несколько раз повторил свой вопрос и жестами изобразил, как едят, пьют и укладываются спать, он указал на дом побольше других, и Бренн постучался в дверь.

Открыл ему угрюмого вида человек, на ходу обтиравший руки о грязную скатерть. К вопросам Бренна он проявил полное равнодушие.

— Нет повозок, — отрезал он, зевнув. — И лошадей. И мулов. И лягушек даже нет.

— Но, — настаивал Бренн, пересказывая историю, которую они с Мароном состряпали, — на нашего господина нынче ночью напали разбойники, и ему надо раздобыть что-нибудь, на чем он мог бы ехать дальше,

— А пусть идет пешком, — икнув, ответил хозяин постоялого двора. — Ноги у него украли разбойники, что ли?

— Да он старик, — с негодованием возразил Бренн. — И к тому же не привык ходить.

— Научиться никогда не поздно, — сказал хозяин, отгоняя невидимую муху. — Что он, не знает, для чего у него ноги? Ведь не только для того, чтобы их подагрой скрючило.

Бренн вынул кошель и позвенел деньгами.

— Да он заплатит.

— А сколько? — спросил хозяин. И сейчас же добавил. — Только с лошадьми сейчас худо. Почему бы ему не зайти сюда и не пожить, пока кто-нибудь из проезжающих не возьмется его подвезти. Можешь сказать ему, что у меня очень удобно. Мое вино хвалят лучшие знатоки; а уж кто, как не они, понимают в этом деле? Если он не очень скаредный, будет получать у меня баранину. Терпеть не могу мелочных постояльцев, которым подавай пирог с павлином по цене тушеного воробья. Скажи своему господину, чтоб он остановился здесь. У меня такие кровати, что и люди получше его не ворчали, проведя на них ночь, а по их храпу я могу судить, что спалось им расчудесно.

— Нам нужны лошади, — прервал его Бренн. — У нас срочное дело.

— Срочных дел не бывает, — невозмутимо возразил хозяин. — Только сон, да еду, да еще кое-что в этом роде никак нельзя откладывать, и потому такой человек, как я, который может все это предоставить людям, и есть, можно сказать, всеобщий благодетель. Раз твой господин едет по срочному делу, ему как раз и подошло бы задержаться у меня на несколько дней.

— Не может он задерживаться.

— Ну, что ж, хорошо. Раз он из тех людей, которые только тогда и счастливы, когда никому житья не дают, я в нем не нуждаюсь. От таких я сам рад по возможности избавиться. Сколько он может заплатить?

Бренну пришлось долго торговаться, пока удалось купить двух лошадей и осла. Лошади были довольно старые и изнуренные, а осел, хотя и помоложе, оказался косматый и неуклюжий. Все же это было лучше, чем ничего. А хозяин постоялого двора, как ни выпытывал Бренн, клялся, что во всей деревне других животных нет — одни только рабочие волы да собаки — и что он даже не знает, как выйти из положения, если теперь кто-нибудь захочет поехать в соседний город на рынок.

— Они будут ругать меня за то, что я продал этих прекрасных коней по такой ничтожной цене. А ты не очень-то даже благодарен за это.

Наконец Бренн расстался с хозяином и повел под уздцы обеих лошадей и осла. Вскоре он присоединился к Марону и Луципору, которые отдыхали под деревом у поворота дороги. Луципор был в восторге от покупки и пытался взобраться на осла; но мальчики заставили его сесть на ту лошадь, что выглядела получше, а сами бросили жребий — кому из них ехать на другой, Бренн проиграл, ему пришлось довольствоваться ослом. Но они уговорились каждый день меняться животными. Стоимость трех грубых седел из парусины и кожи включена была в цену, заплаченную за животных. И, во всяком случае, теперь мальчики могли считать, что они с Луципором всадники, если не очень блестящие, то вполне обычные на большой дороге, и что никаких подозрений ни у кого не возникнет.

Однако Луципор продолжал добиваться, чтобы ему уступили осла; лошадь была для него слишком высока, у него все время кружилась голова, и он каждую минуту мог свалиться. Но в конце концов он научился держаться в такие моменты за гриву, и все обходилось благополучно.

Теперь они могли двигаться вперед вполне спокойно, хотя по-прежнему избегали более или менее значительных поселений, где могли начаться всевозможные расспросы, и останавливались на деревенских постоялых дворах или на уединенных фермах. Луципора они сразу водворяли в предназначенную ему комнату, говоря, что он больной человек и не желает, чтобы за ним ухаживал кто-либо, кроме них. Благодаря этому они ни разу не попались. Луципора, одетого в добротное господское платье, все действительно принимали за больного чудака, потому что он все еще был несколько не в себе. Старик слушался их, он свыкся с мыслью о своей свободе, которая даст ему возможность ездить куда угодно, хотя и предпочитал, чтобы им командовали.

Когда мальчики его слушали, он говорил о своем брате в Фуриях и о том, какой приятный запах в пекарне, и все время спрашивал Бренна, есть ли у брата дети. Бренн сказал ему, что не знает, но старик на этом не успокоился, так как вбил себе в голову, что Бренну известно все на свете.

Бренн и Марон чувствовали себя уверенно. Все шло так хорошо, что они позабыли об отчаянье, охватившем их, когда они голодали. Мальчики подолгу беседовали о том, куда направятся после войны. Марон хотел возвратиться во Фракию, в Северной Греции. Бренна тянуло домой, в Британию. Каждый из мальчиков расхваливал свою родину, стараясь доказать, что она лучше. Им и расставаться не хотелось, и в то же время оба желали настоять на своем.

Как-то вечером они сидели в комнате постоялого двора, после того как накормили Луципора. Старик все еще смущался тем, что ему прислуживают, и его силой приходилось не пускать в кухню. Сами они тоже поели и снова принялись обсуждать, что лучше, Фракия или Британия, пока не разгорячились от спора.

— Давай кинем жребий, — сказал Бренн, нащупывая монету в кошельке, висевшем у него на поясе.

— Ладно, — согласился Марон. — Разлучаться мы не хотим, так надо же как-нибудь договориться, Монету достал?

— Да, — сказал Бренн. — Вот. Если выпадет голова, — держим путь в Британию, если оборотная сторона, — во Фракию.

— Кидай, — промолвил Марон, — и да выпадет нам жребий ехать во Фракию. Увидишь, какие там горные долины и как славно можно в них поохотиться.

— Подожди хвастаться, пока не убьешь оленя в наших лесах.

— Ладно, кидай! — нетерпеливо крикнул Марон. — И спор наш раз и навсегда разрешится.

Бренн положил монету на ноготь и подбросил ее в воздух.

— Ну, что там? — крикнул Марон и кинулся за монетой.

— Голова, — объявил Бренн и, выхватив монету из руки Марона, спрятал ее обратно в кошель.

На мгновенье могло показаться, что Марон рассердился. Лицо его потемнело, брови сдвинулись, зрачки сузились. Потом он рассмеялся искренне и дружелюбно.

— Так пусть и будет! Едем в Британию, и ты поведешь меня охотиться на оленя.

— Ты не пожалеешь, — сказал Бренн несколько смущенно. Он уже готов был предложить Марону отправиться с ним во Фракию. Но тоска по родине была сильней всего. Чтобы вернуться на родину, он готов был пожертвовать всем, даже правдой, которую он скрыл от своего друга. Ведь он выбрал такую монету, на обеих сторонах которой, благодаря, видимо, простой случайности были выбиты головы; этой монетой дал ему сдачу хозяин, когда он платил за еду и ночлег. Он стыдился, что сплутовал, и теперь был уверен, что если бы они опять кинули жребий, — он играл бы честно.