Совсем недавно, перед заходом солнца, на ее позиции еще ползали немецкие танки, но прорваться через оборону роты не смогли и уползли назад под огнем нашей артиллерии, сердито отплевываясь из разнокалиберных, то коротких, то длинных стволов.

Штук пять, если не больше, сгорело. Один вспыхнул недалеко от нашего окопа и только недавно перестал окуривать черным ядовитым дымом. Около него надсадно и долго не по-немецки, а как все, по-человечески кричал раненый танкист.

Приходит Назаренко. Молча становится рядом, зорко всматривается незабинтованным глазом в сторону противника, пользуясь внезапной вспышкой его же осветительной ракеты, потом говорит:

— Плох наш доктор. А санитара и Реута все нет.

— Что делать будем?

— Не знаю, Серега. Пить просит. А где взять воды?

При одном упоминании слова «вода» у меня кто-то начинает царапать в горле: оно вдруг становится горячим, я делаю один за другим большие глотки воздуха и несмело предлагаю сержанту:

— Может, дадим из той, что для охлаждения ствола оставили?

— Ее кот наплакал. Да и та наполовину с ружейным маслом.

Мы молчим некоторое время, потом Семен говорит:

— Умрет без воды доктор…

— Известно, умрет.

— А вода, Серега, есть…

— Где? — вскрикиваю я.

— Не ори! Рядом вода, но…

— Что «но»?

— Видишь ли, Серега, — Назаренко тяжело вздыхает, кладет руку мне на плечо, — вода действительно неподалеку есть. Дороговатая. Один котелок может стоить жизни. Если бы мог, то рискнул бы, но что я увижу в темноте одним глазом? А посылать тебя на такое дело не могу. Совесть не велит.

— Где вода?

— Пойдешь?

— Говори: где вода?

— Сгоревший хутор впереди помнишь?

— Там есть колодец!

— Не без того. Между яблонями. Вчерашней ночью, когда пробегали мимо, я заприметил. Но есть ли в хуторе немцы — не знаю. По моим расчетам, колодец должен находиться на нейтралке.

Я иду на хутор. В левой руке — два котелка, правая свободная. За поясом у меня — штык от самозарядки Лобанка. Другого оружия нет. Назаренко сказал, что винтовка в случае рукопашной схватки только помешает. Он приказал, именно приказал, все двести метров к колодцу и обратно ползти ужом на брюхе. В случае чего — живым врагу не даваться.

Конечно, ползти обратно с котелками, наполненными водой, — не сахар, но что делать, если наши стеклянные фляжки давно покололись и только чехлы от них, сморщенные и грязные, болтаются у нас на поясных брезентовых ремнях.

Ползу прямо по склону, стараясь не задевать котелками о землю. Но они все-таки звенят, проклятые, и на один надеваю свою вывернутую во всю длину пилотку. Когда очередная осветительная ракета со стороны немцев, по-змеиному шипя, взмывает вверх, я замираю и жду пулеметной или автоматной очереди в свою стриженую голову, не защищенную даже пилоткой.

Но пока все обходится. На склонах высоты, я знаю, лежат трупы. Много трупов. То в гимнастерках, то в летних светло-зеленых мундирах со знаками СС на петлицах, и меня, живого, не так-то легко отличить от них. Это уж точно.

Перебираюсь через неглубокую канавку, потом через измятую танками изгородь. Вот и яблони, о которых говорил Семен. Но где среди них колодец? Приподнимаюсь на колени и слышу, как справа от меня булькает. Снова опускаюсь на четвереньки, ложусь пластом и ползу на звук стекающей в колодец воды. Не знаю, почему она стекает в колодец, но такой звук бывает лишь тогда, когда на срубе стоит дырявое ведро и струйки воды сочатся Из него обратно, в холодную, жутковато таинственную темень колодца.

В следующее мгновение моя душа уже мчится в пятки. У сруба на коленях стоит гитлеровец.

На фоне густо-серого неба я отчетливо вижу его каску. Он что-то делает, но что не знаю, во всяком случае, руки его заняты.

Не ведаю, каким движением, а может, и не движением вовсе, а одним дыханием или стуком сердца я выдаю себя. Немец вдруг оборачивается в мою сторону, негромко говорит:

— Вассер, Ганс!

Я выхватываю из-за пояса штык-кинжал и, спасибо Тятькину, через секунду враг падает к моим ногам…

Надо уходить. Быть может, этот Ганс рядом. Шарю руками в поисках котелков и натыкаюсь на что-то холодное и мокрое. Фляжки. Немецкие фляжки в суконных чехлах. Штук пять или шесть, надетых на солдатский ремень. Все наполнены водой. Я, очевидно, застал немца в тот момент, когда он навинчивал на них крышки.

На срубе, рядом с ведром, из которого все еще струится в колодец вода, лежит «шмайсер».

Хватаю его, ремень с фляжками и что есть духу бегу обратно. Где-то позади гремит пулеметная очередь. Но это, оказывается, не в мой адрес, а гораздо левее. Пока светит очередная ракета, лежу, отдыхаю, потом вскакиваю и мчусь наверх по склонам нашей безымянной.

Назаренко ни о чем не спрашивает. Он торопливо снимает с ремня две фляжки. Одну протягивает мне, с другой идет к старшему военфельдшеру.

Вода. Она вошла в меня как молодая свежая кровь в организм, истощенный тяжелым недугом. Я выпил полную фляжку, мог бы выпить еще две, но не имел на это права.

Теперь мне нужно немного прийти в себя, осмыслить все происшедшее. В течение этих последних пяти или десяти минут мною руководил инстинкт, а не разум. Я толком все же не знаю, что произошло, хотя, если хотите, могу рассказать обо всем до мельчайших деталей. А вот соединить эти детали, эти штрихи в единое целое, нарисовать из них картину происшедшего, я, наверное, не смогу. Здесь нужен ум философа, аналитика, а не мой солдатский.

Хорошо, что Семен пока ни о чем меня не спросил, хотя, конечно, обо всем догадался.

Возвращается Назаренко, садится на дно окопа, снимает с ремня очередную фляжку, не спеша отвинчивает крышку, делает глоток. Затяжной, звучный. Потом вытирает губы тыльной стороной ладони и говорит:

— Ступай. Тебя доктор зовет.

— Зачем?

— Он скажет.

Старший военфельдшер лежит укрытый до подбородка солдатской шинелью. Под головой — санитарная сумка. Лицо его я вижу в темноте плохо, но могу сказать, что оно сильно осунулось, глаза глубоко спрятались под седые пышные брови. Он один в батальоне носил «кубари», все остальные средние командиры давно ходили в погонах. Говорили, что комбат не раз приказывал старшему военфельдшеру сменить петлицы на погоны и получить пистолет, но наш доктор не делал ни того, ни другого.

— Товарищ боец Кочерин, — тихо говорит мне старший военфельдшер, с трудом выдавливая из себя слова, — несколько минут назад вы совершили подвиг: принесли тяжелораненому воду…

Старший военфельдшер некоторое время молчит, глядя в высокое, усеянное звездами небо, потом жестом показывает мне, чтобы подвинулся ближе и продолжает:

— …принесли воду, чтобы спасти его жизнь, рискуя своей. Вы храбрый боец, товарищ Кочерин. И, как старший по званию, я награждаю вас за это часами.

Раненый нащупывает в темноте мою руку и кладет на ладонь большие карманные часы с толстой цепочкой.

— Этими часами, сынок, меня наградил в одна тысяча девятьсот двадцатом году командир Астраханского кавалерийского полка товарищ Митрофан Михайлович Забродин. Внутри, на крышке, есть надпись: «За храбрость». Теперь я награждаю ими тебя, сынок. Известно, фельдшерам не дано право награждать орденами, хотя ты и достоин этого.

Я сижу рядом с раненым, сжимая в потном кулаке тикающие часы.

Что делать с ними? Отказаться и вернуть? Но ведь старший военфельдшер приказывает мне взять часы. Это награда за спасение тяжелораненого.

— Тебе сколько, сынок? — неожиданно спрашивает старший военфельдшер.

— Восемнадцатый…

— Как и моему Володе. Я его тогда в честь Ленина назвал.

— А где ваш Володя? — спрашиваю, чтобы как-то поддержать разговор.

— Зарубили басмачи в двадцать девятом. Четыре годика было. Вместе с матерью зарубили. С тех пор так и жил один. Бобыль-бобылем. Я в фельдшерах, сынок, с одна тысяча девятьсот четырнадцатого. Еще в армии генерала Самсонова в Восточную Пруссию ходил. Слыхал про такого?