Догадываюсь: нельзя подниматься, рано. Прав Тимофей: «скрипач» снова подает свой утробный голос, и снова земля начинает качаться под нами. Лежа на животе, это ощущаешь сильнее. Кричат все чаще. Никогда не думал, что человеческий крик может быть таким страшным в темноте.

«А Полина? Ведь она обязана бежать на этот предсмертный зов? — вдруг мелькает мысль в моих, ставших набекрень мозгах. — Да, обязана! Она не имеет права лежать, как мы сейчас с Тимофеем. Но ведь ей тоже страшно? Или она ничего не боится?»

Взрывы — они разные. Мина взрывается, едва коснувшись земли, ее осколки разлетаются моментально, свистя и фыркая. А снаряды тяжелых орудий — те сначала боднут землю, зароются, встряхнут ее и лишь затем взрываются глухо, с тягучим треском, заставляя землю вновь, на этот раз сильнее, вздрогнуть и качнуться из стороны в сторону.

Когда налет вражеской артиллерии кончается, мы с Тимофеем некоторое время еще лежим, затем поочередно поднимаемся и отряхиваем с себя все, что успело насыпаться сверху в течение этих десяти или пятнадцати минут.

— Живы? — спрашивает нас Журавлев, показываясь у входа в нашу ячейку. — Тогда порядок. Приготовиться к атаке.

Он бежит дальше, проверять, нет ли потерь в отделении. Возвращаясь обратно, говорит: «Убит младший лейтенант Козуб. Взводом будет командовать его помощник». О других потерях он не говорит. Наверное, и сам не знает.

Вот и нет нашего командира взвода. А мы еще и не наступали. Вчера он сидел рядом с нами, объяснял, как будем преодолевать проход в проволочном заграждении, атаковать противника в первой и второй траншеях, какие сигналы он будет подавать. А не успел подать ни одного.

Рассветает. За спиной у нас небо постепенно светлеет, словно его, как в театре подсвечивают гигантскими лампами или прожекторами, установленными за гребенкой леса. Потом оно светлеет над нашими головами. Улетучивается ставший горьким и вонючим туман, снег на ничейной земле синеет, потом голубеет и, наконец, обретает свою естественную, белую окраску.

Скоро почернеет и он. С минуты на минуту должна начаться наша артиллерийская подготовка.

Мы по-прежнему стоим в одной ячейке с Тимофеем. Так веселее, особенно мне. Да и теплее.

— Завтрак, наверное, накрылся, — недовольно говорит Тятькин.

— Неужели ты есть хочешь?

— Отчего же не хотеть? Если после каждой такой передряги аппетит терять, то и похудеть можно. К тому же, говорят, если ранят, то на сытый желудок легче боль переносится.

Очевидно, бог услышал-таки безмолвную молитву Тимофея: в траншее послышался астматический голос ротного повара Свиридова:

— Готовь котелки, второе отделение.

Порядочек! Что-что, а котелки у нас всегда готовы. Сегодня макароны с тушёнкой. Чаю нет и не будет. Свиридов принес один термос. Только с макаронами.

— А наркомовская? — удивляется Тимофей.

— Вечером будет наркомовская. Комбат приказал перед боем водки не давать, чтобы лишних потерь не было.

— Ну, Свиридыч, тогда готовь закусь добрую. Вечером выпивки будет вволю…

Мы еще не успеваем закончить свою трапезу, как откуда-то позади нас из-за леса взвиваются ввысь огненные параболы и десятки хвостатых комет устремляются в сторону противника. Потом доносится протяжный гул, который катится все ближе и ближе, пролетает где-то высоко над нами и устремляется к немецким траншеям, вслед за погасшими кометами. Внезапно вражеская оборона словно вспыхивает сотнями быстро гаснущих свечей, и земля, как в ознобе, начинает биться частой мелкой дрожью. В мгновение ока немецкие траншеи покрываются иссиня-черным дымом, таким тяжелым и густым, что, кажется, подходи и режь его на куски.

— «Катюши» дают! — кричит мне в ухо Тимофей. — Началась наша артподготовка, скоро вперед. Покеда, Серега. Не вырывайся, будь осторожен!

Тятькин уходит. За пояс у него заткнут маленький красный флажок. Одному страшнее. Чтобы как-то отвлечь себя от невеселых дум, выглядываю из ячейки и смотрю на то, что делается у немцев.

Там вроде бы все горит. Тысячи взмывающих вверх черных султанов частоколом покрыли всю первую позицию вражеской обороны, а в бледно-сером небе визжат, воют, «хлюпают» все новые и новые сотни невидимых мне стальных цилиндров, начиненных дьявольской, неуемной силой взрывчатки.

От фронтовиков слышал, что если открыть рот, то не так будет давить на ушные перепонки грохот артиллерийской канонады. Открываю рот и так, с раскрытой «варежкой», стою на приступочке для выхода из ячейки, высунувшись из нее почти по пояс. Я готов поклясться, что ни одного живого фашиста там, напротив меня, уже нет, А если какой и остался, то через минуту окачурится от страха. Такой сильной кажется мне наша артподготовка.

Но вдруг впереди меня ослепительно сверкает взрыв снаряда или мины, и волна зловонного горячего воздуха сбрасывает меня обратно в окоп. Это открыла ответный огонь вражеская артиллерия. Разрывы следуют один за другим. Теперь грохот катится и по нашим траншеям, свист и вой снарядов слышатся уже не только над головой, а справа и слева. Он прижимает меня к земле стопудовым грузом. Рвет, дробит, мечет по сторонам нашу мерзлую русскую землю, единственную мою покровительницу и заступницу. В этом неимоверном грохоте, почти раздавленный им, с трудом слышу голос, отдаленно похожий на журавлевский.

— …ление!…таку … ре-ед! — Ура-а-а!

Куда? В какую атаку? Он, что, Иван Николаевич, не видит, что творится? Мне и головы не поднять!

Но я все-таки поднимаю эту свою разнесчастную голову, в которую, я уверен, нацелены сейчас все немецкие снаряды и пули.

Поднимаю и вижу, что из траншеи, то тут, то там вылезают люди, издали похожие на маленьких сереньких рачков, барахтающихся в песке речной отмели.

Они не бегут, а пока лишь карабкаются из траншей, пытаясь сделать почти невозможное — оторвать себя в это мгновение от земли, заставить свои словно деревянные ноги сделать первый шаг в атаку. Никогда, никогда не думал, что так труден бывает этот самый первый шаг.

Наша артиллерия уже не бьет. Артиллерийская подготовка кончилась. Теперь по нас бьют немцы. Бьют из всего, что у них есть. А я-то, дурак, думал, что там за лощинкой, которую мне нужно пересечь, не осталось ничего живого.

Нечеловеческим (иначе не назовешь) усилием воли вытаскиваю себя из ячейки, загоняю патрон в патронник и, наваливаясь грудью на пустоту, делаю шаг. Потом до предела открываю рот и что есть мочи кричу «ура», пытаясь хоть как-то заглушить свой страх.

Слева, вышагивая по-журавлиному, кто-то идет. Ага, это Иван Николаевич. А почему он не бежит? Ведь в кино все в атаках бегают что есть мочи.

Нет, он, как и все, идет полусогнувшись, далеко выставив перед собой штык. Я пойду так же. Справа вижу Галямова. Он держит ручной пулемет на ремне через левое плечо и стреляет короткими очередями. Больше за разрывами и дымом я не вижу никого из своих, но знаю, они здесь, в цепи.

— Из-под обстрела, броском, марш! — Вдруг отчетливо слышу голос Ивана Николаевича и замечаю, что теперь он бежит, все также по-журавлиному высоко вскидывая ноги. Следую его примеру.

Слева неожиданно раздается грохот, лязг, глухая стукотня пулемета. Что это? Да это же наш танк! Но он какой-то маленький, совсем не такой, каким я себе представлял танки.

Он обгоняет, я прячусь за его броню, как учили, и бегу по твердым брусочкам снега, спрессованного гусеницами.

Так легче. Танк стреляет на ходу, теперь уже из пушки, тоже маленькой и короткоствольной. Но внезапно по его броне рассыпаются снопы искр, раздается пронзительный, стонущий звон металла, и танк вспыхивает жарким метнувшимся в лицо факелом. Из люка едва ли не под ноги мне выпрыгивает танкист.

Огонь немцев нарастает. Снег и земля словно встают на дыбы, поднятые таинственной невидимой силой. Замечаю, что кромка вражеской траншеи опоясывается цепочкой мерцающих огоньков, то гаснущих за стеной разрывов, то появляющихся вновь, чтобы нести нам, мне смерть. Ничего, кроме смерти.