Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Осторожно, там четыре ступеньки. — Журавлев снимает с плеча винтовку и спускается за мной следом. — За плащ-палаткой — дверь, — говорит он. — Толкни ее вовнутрь.

В землянке темно, как в норе. Пахнет махоркой, смолой, мокрой овчиной. Розоватые блики от горящих в печурке дров мельтешат на бревнах наката. Едва переступив порог, я останавливаюсь, не зная, можно ли сделать еще шаг. А если можно, то в какую сторону.

— Почему без света сидим? — спрашивает Иван Николаевич, входя в землянку и прикрывая за собой дверь.

— Экономим электроэнергию, командир, — отвечает кто-то со смешком из темноты. — Да к тому же без свете дремать приятно. Как в избе на печке.

— Не жадничай, Тятькин, включай свет, — шутливо говорит Журавлев. — Вот пополнение привел. Поглядите друг на друга.

Кто-то шуршит спичками, вспыхивает огонек, и вскоре загорается крохотный фитилек самодельного светильника, установленного на патронном ящике.

— Включай верхний свет, Тимофей. Говорю, не жадничай.

— Есть, командир!

«Верхний свет» — это кусок телефонного кабеля, протянутого под потолком землянки из угла в угол. Красноармеец, которого Журавлев назвал Тятькиным, поджег изоляционную обмотку кабеля, и в землянке стало светлее. Теперь я могу разглядеть и моих новых сослуживцев, и жилье, в котором предстоит на какое-то время обосноваться.

— Представляю вам, товарищи, нового бойца нашего отделения Сергея Александровича Кочерина, семнадцати лет от роду, моего бывшего ученика. Прошу любить и, как говорится, жаловать.

— Неужто, командир?

— Что «неужто», Тятькин?

— Неужто у вас учился?

— Все так, товарищи. Бывает же: пошел пополнение получать, гляжу — Кочерин стоит. Из одной деревни мы с ним.

— Ну, давай знакомиться, Сергей. Тятькин моя, значит, фамилия. Тимофей Тимофеевич, ефрейтор пехоты.

Ефрейтор — невысокого роста, крутоплеч, над верхней губой тоненькая, аккуратно подстриженная полоска усов. Пожалуй, все, что я успеваю в нем заметить.

С земляных нар один за другим поднимаются мои новые товарищи, протягивают руки, называют себя: Галямов, Вдовин, Чапига.

Галямов — гигантского роста, бритоголовый, а Чапига, наоборот, маленький, немолодой уже, с реденькими рыжими усами на сморщенном личике. Вдовин, наверное, одного возраста с Чапигой, но крупнее в кости, медлительный в движениях и, по-видимому, не особенно разговорчивый.

— Седьмой, красноармеец Ипатов, на посту, — говорит Журавлев. — Сейчас Галямов пойдет его менять. А ты чего же, Сергей? Раздевайся, домой пришел. Сейчас чайку сообразим.

— Вот это верно, — Тятькин встает с нар. — Давай, Сергей, раздевайся. Шинель на нары клади, укрываться будешь. А я насчет чайку похлопочу.

Иван Николаевич ставит винтовку в импровизированную пирамиду, снимает шинель, протирает тряпочкой стекла очков и подходит к печке.

— Сейчас, Сергей, натопим снега, чайком побалуемся. Как насчет заварочки, Галямов?

— Будет, командир. Гость есть, чай есть. — Галямов достает из вещмешка завернутую в тряпочку щепотку чая, высыпает его в котелок. — Последний, командир. Больше энзэ нет.

Галямов улыбается, его маленькие, кажущиеся черными глазки-щелочки пытливо разглядывают меня.

— Куришь? — спрашивает он меня.

— Нет.

— А наркомовскую пить будешь?

— Не пью я.

— Ай, хорошо! — смеется Галямов. — Значит, нам отдавать будешь?

— Берите.

— Ай, хорошо! Командир водка не пьет. Чапига не пьет, не курит, ты тоже. Вся водка на четверых, махорка будет на пятерых. Ай, хорошо! Ну, я пошел Ипатов менять. Ложись на мой место, Серега.

Тятькин приносит ведро со снегом и ставит его на печку, прижимая боком к малиново светящейся трубе. «Верхний свет» гаснет, новый кусок кабеля ефрейтору не хочется натягивать под потолком, и мы сумерничаем при коптилке, в которой плавает какой-то жир.

С поста, выставляемого в окопе отделения, приходит красноармеец Ипатов. Даже в полутьме я вижу, что он красив, статен и, пожалуй, немногим старше меня.

— Садись ближе к печке, Петр. Грейся. — Журавлев теснится на нарах, высвобождая местечко Ипатову.

— Тихо там?

— Тихо, — негромким тенорком отвечает Ипатов, протягивая к печке руки. — С полчаса назад со стороны Двориков слышалась стрельба, но недолго. Полковушки, что левее нас на прямой наводке стояли, ушли на «передок»…

— Да ну? — Тятькин удивленно глядит на Ипатова.

— Ушли, Тимофей. — Ипатов трамбует ложкой снег в ведре.

— Значит, и мы скоро двинемся, а, командир?

— Не знаю. Но если учесть, что даже пехоту укомплектовали до ста процентов, то, очевидно, скоро. Да и то, посчитай, третий месяц в обороне стоим…

Не знаю, почему, но мне очень понравился Ипатов. Вот так, сразу, с первого взгляда. У него красивые темно-русые волосы и, наверное, ярко-голубые глаза, если смотреть на них при дневном свете. И одет он лучше, чем другие красноармейцы: в комсоставскую гимнастерку и меховую жилетку, которые выдавались только средним и старшим командирам. Говорит Ипатов спокойно, как-то очень ровно, без нажима, глядя прямо на собеседника, ласково и дружелюбно.

После Тятькин расскажет мне, что Ипатов — ленинградец, до войны учился в университете, на фронте стал старшиной автороты где-то при крупном штабе, но в чем-то проштрафился сильно и был разжалован за это в рядовые.

Мы с Иваном Николаевичем пьем чай из тонких жестяных кружек, грызем крепкие, как броня, сухари и не спеша ведем разговор о деревенских делах. Ипатов, Тятькин и Чапига сидят на нарах, поджав под себя ноги, прислушиваются к нашему разговору. Их очередь пить чай еще не подошла: растапливается очередная порция снега. Вдовин, накрытый полушубком, спит, Он будет сменять Галямова.

…— Значит, сгорела школа? — Журавлев ставит кружку на патронный ящик. Рука его, очевидно от волнения, дрожит.

— Сгорела.

— Та-ак! Ее, что же, снарядом подожгло?

— Нет. Бомба угодила в тети Пашин дом… Весь заречный порядок от этого и занялся, а тушить некому.

— Та-ак. — Журавлев снова берет кружку, мочит в чае сухарь. — Ну а твои как?

Я рассказываю Ивану Николаевичу о том, как наспех эвакуировалась наша семья, как попал под бомбежку наш эшелон и каким образом я оказался сначала в запасном стрелковом полку, а потом на фронте.

Журавлев изредка перебивает меня, говорит свое «та-ак» и кивает головой: давай, дескать, продолжай дальше. Точь-в-точь как на уроке.

— Ну а дом Батуриных цел?

— Когда мы уезжали, был целым. Теперь — не знаю.

Поздно вечером в роту приезжает кухня, установленная на деревенские розвальни. По неписаному фронтовому коду она называется «овчарка». Ипатов и Чапига идут за ужином и приносят в котелках перловую кашу, хлеб, по куску селедки.

Признаться, я ожидал более солидного фронтового ужина после скромных харчей запасного полка, но Тятькин сказал, что посытнее кормят лишь в наступлении. А в обороне, чтобы не жирели от лежания на боку, всегда так.

Ужинаем, Иван Николаевич устанавливает очередность заступления на пост, и все ложимся спать на земляные нары, устланные хвоей. Иголки на ней осыпались, и ветки, как толстая проволока, впиваются в бока. Лежишь, словно на кровати с металлической сеткой, но без матраца.

Журавлев и Тятькин засыпают быстро. Я смотрю на лицо Ивана Николаевича. В землянке темно, но свет от печки все же позволяет видеть мне Журавлева. Он и спит в очках. Я хорошо помню эти очки. Случалось, они недобро сверкали, сдвинутые быстрым движением безымянного пальца к переносице, и Иван Николаевич о расстановкой говорил: «Правило нужно учить, Кочерин, а не пытаться угадывать. „Плохо“, — вот что я ставлю тебе в журнал».

Я садился, делал вид, что меня искренне огорчает плохая оценка в журнале, что корю себя за леность, но блеск очков Ивана Николаевича от этого не становится теплее.

Теперь дужка очков моего учителя перемотана изоляционной лентой, а правый заушник прикреплен к оправе медной проволокой.

Иван Николаевич спит крепко, не просыпается и не ворочается даже тогда, когда на лицо падают тяжелые холодные капли воды. А они, эти капли, падают часто. Теплый воздух от печки проникает через накат, земля над ним тает, и вода сочится через тонкий слой мха, которым заткнуты щели между бревнами.

2
{"b":"231147","o":1}