— Какая была моя настоящая фамилия, не знаю. Это в детдоме такую дали — Тятькин. Говорят, когда в детдом, значит, привели, директор спрашивает меня: «Как твоя фамилия?» Я ему: «Не знаю». — «А ты чей?» — «Тятькин». Так и записали. А подрос, в школу пошел — Тятькиным продолжали звать. Да мне-то что? Бог с ней, с фамилией. Продолжаем занятие…

Ефрейтор мгновенно преображается, окидывает меня строгим, колючим взглядом; рыжие кустики бровей сходятся к переносице.

— Красноармеец Кочерин, слушай боевой приказ. Пункт первый — тактическая обстановка. Противник обороняется на западе. Красная Армия наступает на фронте: справа — Белое море, слева — Черное море. Наше отделение наступает на отдельный еловый куст…

— Еловых кустов не бывает…

— Отставить пререкания, красноармеец Кочерин, — повышает голос ефрейтор. — Повтор-ряю…

«Повтор-рить» Тятькин не успевает. Сзади нас раздается скрип снега под сапогами, и слышится голос командира отделения старшего сержанта Журавлева.

— Отставить, Тятькин.

Ефрейтор торопливо поднимается с земли, стряхивает снег с пол шинели. Я продолжаю лежать, будучи введенным в тактическую обстановку…

— Ты что глупости ему городишь? — сердито выговаривает старший сержант Тятькину. — Кто отдает такие приказы на наступление?

— Так это я понарошке, товарищ командир, чтобы он не замерз от скуки.

— Тебе поручено провести с новичком занятие не «понарошке», а всерьез. Мы обязаны учить Кочерина воевать, а не играться с ним. Понял?

— Понял…

— Эх, Тимофей, Тимофей. Второй год с тобой воюем вместе, лиха ты, кажется, хлебнул выше маковки, а все так..

— Как так?

— Да так. — Журавлев с укоризной смотрит на моего учителя. — Ефрейтор Тятькин, приступить к занятиям с красноармейцем Кочериным и проводить их строго по уставу, — вдруг строго говорит он.

— Есть!

Я вновь слышу позади себя скрип снега под сапогами удаляющегося Журавлева, а затем — недовольное сопение ефрейтора.

Через минуту, другую он ложится на свое место слева от меня, осторожно ставит автомат диском на снег и тянется в карман за кисетом.

— Слышал, Серега, как занятия-то я с тобой должен проводить? По уставу! Вона как!

— Ну и что?

— А то, что этого самого устава я и в глаза не видывал. Считай: второго июля сорок первого меня призвали, пятого в бой пошел, седьмого ранило и на полгода — в госпиталь. Оттуда прямо в это отделение, и опять в бой. Так что, брат, устав этот самый для меня как икона для слепого, хошь и кумекаю кое-что в нашем пехотном деле.

Тятькин глубоко затягивается раз, другой, с сочувствием глядит на мои посиневшие от холода губы и говорит:

— Ты, парень, встань, погрейся. После я тебе отдам боевой приказ. Точь-в-точь как Журавлев. Слово в слово. По всем пунктам, включая последний — о заместителе. А так как за командира отделения буду я, то заместителем в приказе будешь маячить ты. Уразумел?

Пока я бегаю вдоль траншеи, пытаясь согреться, Тимофей курит. Потом он гасит свой чинарик, достает кисет, ссыпает в него остатки махорки из чинарика и, не оборачиваясь ко мне, отрывисто говорит:

— Все, Кочерин. Начали. Ложись на свое место. Боевая учеба продолжается…

Нас, группу новичков, прибывших во взвод на пополнение, распределяют по отделениям довольно быстро. Двое идут в первое. Теперь очередь за мной. Младший лейтенант уже листает мою новенькую красноармейскую книжку, очевидно раздумывая, кому отдать эту «боевую единицу».

— Направьте Кочерина к нам, во второе, — слышу чей-то очень знакомый голос.

Оборачиваюсь и не могу сдержать крик удивления: — Иван Николаевич!

— Я, Сережа. Я, дорогой. — Журавлев берет винтовку на ремень, быстро подходит ко мне, обнимает за плечи, потом отступает на шаг, другой, снимает однопалую армейскую перчатку. — Ну, здравствуй, землячок! Здравствуй!

Младший лейтенант некоторое время с недоумением смотрит на происходящее, затем протягивает мне красноармейскую книжку и говорит:

— Красноармеец Кочерин, назначаешься стрелком во второе отделение старшего сержанта Журавлева.

— Есть, стрелком во второе отделение!

— Это ученик мой, товарищ младший лейтенант, — Журавлев подталкивает меня ближе к командиру взвода. — Дело прошлое, по русскому успевал так себе, учился с ленцой, но в общем парень неплохой…

Мой новый командир — Иван Николаевич — просит разрешения идти, по-уставному делает поворот кругом и кивает мне головой: дескать, топай следом, рядовой Кочерин, твоя фронтовая жизнь начинается.

Журавлев идет быстро. У нас в деревне он так никогда не ходил. Тропинка, протоптанная в снегу пехотинцами, ведет через лес на позицию второго отделения.

В синеющих сумерках она едва заметна, но Журавлев шагает уверенно. Судя по всему, он хорошо знает эту тропку. У расщепленной снарядом сосны Иван Николаевич останавливается, поджидая меня, потом идет прямо по снежной целине к темнеющим невдалеке изломам траншеи. Это и есть позиция второго, теперь уже и моего отделения.

— Иди за мной след в след, Сережа, — говорит он, не оборачиваясь. — Место открытое, если тропку проторить, с самолета будет видна, как на ладони.

Я иду след в след. Так же высоко, как и командир, поднимаю ноги, стараюсь не волочить их по снегу, чтобы след был как можно менее заметным.

Иван Николаевич сейчас чем-то отдаленно напоминает журавля. Даже под засаленными ватными брюками легко можно угадать, что у старшего сержанта худые и длинные ноги, да и сам он стал еще более тощим и нескладным, чем в пору учительствования в нашей деревне.

Бывает же такое! Ну мог ли я предполагать, что фронтовая дорога сведет с Иваном Николаевичем Журавлевым, учителем русского языка и литературы в нашей семилетке. И где? За сотни километров от деревни, в которой я родился и рос.

Еще вчера мы, бойцы маршевой роты, как селедки в бочке, тряслись в промерзшем насквозь «телятнике», занимали очередь на варку каши у чугунных боков «буржуйки», а сегодня я уже на фронте.

Правда, если говорить откровенно, это еще не совсем фронт. Наш полк, как мне стало известно, находится во втором эшелоне дивизии. Передний край где-то километрах в десяти отсюда. И все-таки это фронт со всеми присущими ему атрибутами. Даже эта раненная снарядом сосна. И с сегодняшнего дня я состою уже на фронтовом довольствии; вещевом, финансовом, табачном и мыльном.

Рад ли я встрече с Журавлевым? Черт возьми, конечно же да! Какие могут быть вопросы? Но опять-таки, если говорить откровенно, в школе мы не очень чтобы любили Журавлева, а я, например, не был в числе уважаемых им учеников.

Но ведь как давно это было! Еще до войны. Нет, Иван Николаевич все такой же. И хотя вместо старенького бобрикового пальто на нем видавшая виды шинель с зелеными треугольниками на петлицах, но даже и она оказалась не в силах сделать его по внешности человеком военным. Нет, не похож Журавлев на кадровых младших и средних командиров, обучавших нас в запасном полку.

Радостное волнение от встречи с Иваном Николаевичем до сих пор не покидает меня, хочется задать ему множество вопросов, рассказать самому о том, что произошло со мной за минувшие полтора года, а Журавлев не дает мне никакого повода для разговоров. Идет себе и идет. Ну что же, теперь он не просто мой земляк, учитель, но и — командир. Когда сочтет нужным, — заговорит.

— Вот мы и пришли, Сергей. — Иван Николаевич останавливается и пропускает меня вперед, в ход сообщения, начинающийся от неглубокой ложбинки. Один поворот, другой, и передо мной открывается вход в землянку: блиндаж, прикрытый обледенелой по краям плащ-палаткой.