— Ты не беспокойся, Дмитрий Иванович, — Хабалов солидно прокашлялся, стараясь придать голосу твердость. — Продолжайте работу, не буду мешать.

У Сизикова чуть насмешливо дрогнули губы.

— Сиди, сиди. Ты нам не мешаешь.

Ну конечно, он определенно не знает о цели его командировки. И сейчас наверняка недоумевает: зачем это «технарь» Хабалов приплелся на командный пункт, что он тут понимает?

А он нисколько не постарел. Правда, слегка закруглились залысины на высоком загорелом лбу, но даже и это только подчеркивало выражение одухотворенности, которое еще в училище поражало Хабалова в Сизикове.

Хабалов еще раз взглянул на сухой, аскетически очерченный рот Сизикова, на обветренный, медно-угловатый, будто обожженный кирпич, подбородок и вздохнул: нет, ничуть не переменится Дмитрий Иванович в предстоящем разговоре. Насмешливо скажет: «Это меня не колышет!» — и будь здоров.

— Ты чем огорчен, Андрей Андреевич? — сочувственно спросил Сизиков положив, наконец трубку. — Устал с дороги? Ну ничего, держись, старик! Сейчас пойдут цели, и мы тебя развеселим.

Зажав в кулак микрофон, крикнул:

— Дивизион, к бою! Приготовить ракеты!

И уже негромко в сторону добавил:

— Виктор Федорович, действуйте. И чтоб было «обсоси гвоздок»!

Только теперь Хабалов заметил начальника штаба капитана Брусевича, сидевшего поодаль за пультом стреляющего, в затемненном углу командного пункта. Вспомнил прошлогодние встречи с ним: застенчивый, тихий, какой-то неприметный человек. Он и тогда совершенно не запомнился Хабалову, хотя виделись они не однажды — громогласный широкоплечий Сизиков словно бы заслонял своего заместителя.

Встретившись взглядом с Хабаловым, Брусевич коротко кивнул и опять наклонил матовую свою лысину к экрану ВИКО.

Хабалов обратил внимание на то, как судорожно работает Брусевич над подготовкой исходных данных для стрельбы, как мечется его карандаш-стеклограф над светофильтром экрана, отмечая трассы появившихся целей.

Засветы-крапинки мерцают у самого обреза ВИКО, нерешительно рассыпаются вдоль его кромки, потом медленно поворачивают к центру, с каждым оборотом развертки все ярче впечатываясь в тонкую паутину координатной сетки. Судя по всему, групповой налет скоростных и высотных целей. Почему же стреляющий медлит, почему не дает команды на захват и сопровождение, пока «противник» еще не применил помех и маневра?

Это Хабалову непонятно. Да и Брусевич заметно нервничает, то и дело выразительно поглядывая в сторону майора Сизикова. Тот продолжает спокойно говорить по телефону, докладывая в штаб обстановку. Потом, прикрыв наглухо трубку, поворачивается к Брусевичу:

— Бросьте паниковать! Рано!

Резкий окрик встряхивает и Хабалова, он неприятно ежится, но зато сейчас же соображает, в чем дело, в чем состоит замысел командира. Это принцип охотничьей засады: не выдать себя раньше времени. Станция наведения ракет не должна выходить в эфир до тех пор, пока самолеты «противника» не войдут в зону ракетного огня. И уж тогда, обнаружив себя, бить наверняка, да и «противник» вряд ли успеет применить по дивизиону средства уничтожения.

Но все это связано с риском. Для выработки команд, для действий операторов и стартовиков останутся считанные секунды. А вдруг случайная заминка, чья-нибудь нелепая ошибка, даже просто нерасторопность? Ведь цели окажутся неперехваченными…

В склоненном над экраном лице Сизикова, в озаренном оранжевым отблеском его профиле видится что-то хищное. Не отрывая немигающего взгляда от бисерной россыпи целей, он жестко бросает:

— Поиск!

И немедленно динамики громкоговорящей связи дублируют голос капитана Брусевича:

— Поиск! Азимут… Дальность… Высота!..

А дальше — как обычно. Захват, уверенное, без провалов, сопровождение и обстрел первой цели, затем — «переброс» и уничтожение второй, третьей…

Хабалов откровенно любовался действиями расчета. И быстротой Брусевича, и четкостью операторов, и сноровкой офицера наведения, и невозмутимой дотошностью планшетиста. А где-то в глубине души нарастала неудовлетворенность.

И вместе с этим двойственным чувством, как ни странно, приходили постепенно уверенность и естественность, а шаткость и то самое «балансирование», которого он так боялся, медленно исчезали. Это было похоже на то, как если бы Хабалов увидел наконец кончик нити, долгой и запутанной, но все-таки выводившей его к искомой точке.

И ниточку эту он нашел не сам, ее показал, вложил ему в руки Дмитрий Иванович Сизиков.

— Спасибо! — сказал Хабалов Сизикову. — Все было здорово. Но главное все-таки впереди.

Сизиков недоверчиво посмотрел на довольного, посветлевшего гостя и, не очень понимая причину этого, хмыкнул.

— Чудишь, Андреич!

— Так ведь приходится, Дмитрий Иванович.

Да, Дмитрий Иванович Сизиков, несомненно, был прирожденным командиром — в этом Хабалов убеждался все больше. Конечно, всякий умный и грамотный человек способен овладеть любой профессией, в том числе и командирской. Весь вопрос в том, насколько он придется к месту, в своей ли окажется «тарелке». Кроме ума и эрудиции, надо, наверно, иметь кое-что еще, например уверенное ощущение органической своей слитности с профессией, или, может быть, такую же уверенность в невозможности заниматься иным делом, кроме избранного, порученного. Иметь то, что в обиходе называют призванием.

Сомневающийся офицер — бесперспективный командир. В лучшем случае его будут уважать подчиненные, но настоящего командирского авторитета он никогда не добьется. Люди идут за тем, кто решителен, кто каждый новый шаг совершает без колебания, без оглядки назад. Настоящий командир, как талантливый художник, не делает лишних штрихов и прикидок. В этом его сила, на этом держится его собственное самолюбие.

Хабалов немножко завидовал Сизикову, наблюдая, как он сухо и лаконично разговаривает с людьми, наперед зная, что каждое его слово обернется делом, динамикой, что-то изменит или повернет. Пожалуй, Хабалов так бы не смог. Ему обязательно понадобилось бы при этом комментировать свои указания, пристально вглядываться в лица, взвешивать, насколько доходчивыми оказались его слова. А может, дело в умении для каждого человека найти наиболее оптимальный вариант подхода? Ну это, пожалуй, слишком. Нельзя же требовать от командира чуть ли не артистических способностей. Нет, речь, разумеется, идет не об артистизме, а о разнообразии психологического общения. О психологических оттенках. Он-то наверняка бы не удержался и посоветовал старшине — заведующему столовой, где и как раздобыть грузовую машину для поездки за продуктами на базу.

А между тем единственная резкая фраза Сизикова старшину нисколько не обидела. Скорее наоборот, тот кинулся выполнять указание командира с какой-то восторженной готовностью.

— Зря ты его так, Дмитрий Иванович, — укоризненно сказал Хабалов, когда после столовой они вошли с Сизиковым в его кабинет.

— Старшину, что ли? — спросил Сизиков, по-кавалерийски верхом усаживаясь на стул. — Может, зря, а может, и нет. Интендантская служба всегда должна чуть-чуть горчить. Как недозрелый орех.

Он рассмеялся, закурил предложенную сигарету, предварительно оборвав с нее фильтр.

— Сам, понимаешь, люблю крепкое, горьковатое. И другим культивирую. Ну как тебе моя гостиница показалась? «Обсоси гвоздок», не правда ли?

— Понравилась, — сказал Хабалов. — Особенно художественное оформление. Эти «Три богатыря» из нашей далекой лейтенантской юности!

— Не понял, — прищурился Сизиков. — Какие «Три богатыря»?

— Ну здесь, в вашей «мини-гостинице». На стене. Точно такие же, каких мы покупали для холостяцкого своего терема в Предгорном. Помнишь, устраивали складчину?

— Не помню… — с откровенным огорчением признался Сизиков. — Ей-богу, не помню. Мы ведь тогда много складчин устраивали в нашей «коммуне лейтенантов». Вот шифоньер общий покупали — это помню. Я за ним на тягаче ездил.