Он знал, что за продвижением каждой такой стрелы днем и ночью внимательно и напряженно следят сотни глаз и, едва посмеет она приблизиться к заветному рубежу боевого планшета, взвоют басовыми переливами сирены-ревуны, закачаются антенны, защелкают контакторы пусковых установок, вздрогнут, поднимаясь к нему, расчехленные ракеты.

А у береговой кромки, у обрыва над морем, где кончаются последние метры земли, он в ночи один. Один со своими собаками на сторожевых тропах. И то, что недоступно человеческому глазу и слуху в прибойном рокоте, безошибочно уловят его собаки.

Он прекрасно понимал, что так должно было быть. Но в то же время понимал и другое: действительность выглядела проще, приземленнее, Павлик хорошо знал, что Пальма частенько спит на посту, а Карнач заигрывает с часовыми. Он же, инструктор, как ни в чем не бывало разводит собак на участки и расписывается каждый раз в постовой ведомости, будто делает чрезвычайно надежное дело.

Временами ему становилось обидно, горько, совестно. Павлик дважды ходил в штаб, просил, требовал новых собак. Но там отделывались только обещаниями — собак действительно не было.

В довершение ко всему Карнач выкинул номер: ночью удрал с поста. Уму непостижимо, как он ухитрился вывернуться из ошейника! Свое дезертирство он откровенно афишировал, с лаем бегая по спящему городку, прошмыгнул мимо дневального в казарму и оттуда выпрыгнул в раскрытое окно.

Терпение лопнуло — надо было писать рапорт. Павлик выпросил у писаря несколько листов стандартной бумаги и после развода собак в пустом классе сел за рапорт. Сначала дело шло вяло, потом явилось вдохновение. Некоторые абзацы Павлик перечитал по нескольку раз.

Утром Павлик вручил рапорт командиру дивизиона.

— Ого! — удивился майор Вилков, подбрасывая рапорт на ладони. — Прямо целый трактат накатал. А как написано! Хоть через лупу читай.

— У меня такой почерк, — сухо сказал Павлик.

— Ну и плохо. А это еще что такое?

— Эпиграф.

— Что?!

— Ну, значит, фраза, выражающая центральную мысль. Вот: «Работай по своему призванию». Это В. Шекспир.

Командир сделал шаг к окну, к свету и с интересом просмотрел первую страницу рапорта.

— М-да… В самом деле… Слушай, Рыбин, это кто же научил тебя писать эпиграфы?

— Никто, товарищ майор. Сам. Ну это еще в школе… Когда писали сочинение, сверху ставили эпиграф.

Усмехаясь, майор пересчитал листы: пять! Покачал головой и бросил рапорт на стол.

— Забирай свое сочинение. Я не учитель и не редактор, а командир. И рапорты принимаю краткие, написанные по уставной форме. Бери, бери.

— Совсем?

— Лучше совсем.

— Так вы же вникните, товарищ майор…

— Не буду, я сказал. А вообще, если хочешь знать, быть солдатом — это тоже призвание. Призвание каждого здорового молодого человека. Можешь записать это в качестве нового эпиграфа в свой блокнот. Не забудь указать автора: майор Н. Вилков.

— Я эпиграфы не записываю, — сказал Павлик. — Я по памяти.

— Ну тем лучше. Тогда запомни.

Павлика охватило чувство жалости. Он жалел эти превосходные меловые листы, выпрошенные у заносчивого писаря; жалел аккуратные абзацы, где бился пульс мысли; смелые деепричастные обороты, которые так и умрут, никем не прочитанные…

Надо было спросить: «Разрешите идти?» — и повернуться через левое плечо. Но Павлик не мог ни спросить, ни повернуться.

— Не могу я… Не могу, товарищ майор, — глухо сказал Павлик, в отчаянии мотнув головой. — Ну не могу я с этими собаками!

— Опять?

— Я все время не могу.

— Знаешь что, Рыбин?.. — майор приподнял алюминиевый поршень и гулко стукнул донышком по столу. — Ты полегче словами-то разбрасывайся! Любое слово надо сперва уяснить себе самому, а уж потом говорить вслух.

Однако сердился он недолго.

— Чудак ты, Рыбин. Самобичеванием занимаешься. Зря: службу ты несешь отлично.

— Мне нужны новые собаки, товарищ майор. Настоящие. Или переведите меня назад в стартовую батарею.

— Не назад, а обратно, — сказал майор. — Это, во-первых. А во-вторых, где я тебе возьму этих собак? Где?

— Вы же обещали.

— Ну обещал. Так за ними надо ехать за тридевять земель. В ведомственный питомник.

Майор молча смотрел на Павлика, раздумывал. Павлик тоже молчал: сколько можно говорить? В конце концов майор выставит его за дверь.

Что-то решив, командир повернулся к сейфу, открыл его и вытащил книгу в зеленом переплете.

— Ладно, Рыбин. Сделаем так: собак я тебе пока не дам, но зато дам книжку «Служебное собаководство». Вчера из города привезли. Вот возьми, проштудируй и через неделю мне лично сдашь экзамен. А сдашь — будут и собаки.

Самбо Марфин называл «истинным творчеством». И все время импровизировал: делал вид, что идет на какой-нибудь классический прием, и, когда уже видел приготовленный контрприем, молниеносно менял стойку, вскидывал руки-клешни, крякал — и противник кувыркался на полу, на матах. Он говорил, что это не хитрость, а спортивное мышление.

Излюбленной и наиболее коварной была «июньская липа» — лично им изобретенная тактика броска. Он шел на элементарную заднюю подножку, но неожиданно следовал удар по ногам спереди, боковой, с поворотом, захват шеи — и соперник летел носом вниз.

Павлик его все-таки подловил. Марфин иногда запаздывал с шейным захватом, и вот именно на этом Павлик его наконец-то подловил. Ушел нырком влево и, спружинив ноги, так врезал по уху, подкрепив удар боковой подножкой, что Марфин, перевернувшись, выкатился с матов на траву.

Ребята посмеивались, а багровый Марфин долго ковырял пальцем в ухе, будто туда попала вода. Наконец пробурчал.

— Шедеврально… У тебя прорезываются зубки, Рыба.

— Больно? — посочувствовал Павлик.

— Немного. Этакий малиновый звон. А тебя положено наградить. За соображение и ловкость. И награжу, потому что я человек слова и дела. На, получай.

Порывшись в сложенном горкой обмундировании, Марфин вытащил и протянул Павлику конверт.

— Что это?

— Как видишь: письмо. Тебе. От девушки с фамилией «Белоконь». От Нины Белоконь.

— А!.. — возмущенно заорал Павлик. — Рыжий нахал! Кто тебе дал право получать чужие письма?

— Я и не получал. Оно лежало утром на столе в ленкомнате. Я просто взял. И подумал, что любовные письма должны вручаться торжественно, как награда. Будь я командиром, я бы их вручал перед строем вместе с благодарностью за караульную службу.

Это он намекал на вчерашнюю благодарность, объявленную Рыбину на вечерней поверке.

— Завистливый гамадрил.

— Будешь ругаться, — спокойно сказал Марфин, — отберу письмо и вручу, когда ты опять отличишься. Говорю это в присутствии всего братства самбистов. Верно, хлопцы?

— Верно!! — загорланили ребята.

Торопливо спрятав письмо за спину, Павлик, пятясь, отошел к краю площадки, поспешно переоделся. Все пятеро, ухмыляясь, молча наблюдали за ним.

— Ну, я, пожалуй, пойду?..

— Не «пожалуй, пойду», а «разрешите идти», — назидательно сказал Марфин. — Все ж таки у нас спортивная секция, а я руководитель. Должны быть дисциплина и организованность.

— Разрешите идти?

— Идите, товарищ Рыбин. И имейте в виду, что мы целиком и полностью разделяем ваше душевное ликование. Даже я, которому вы так неловко наступили на ухо.

Павлик погрозил Марфину кулаком и убежал под дружный хохот всего «братства самбистов». Остановился напротив штаба, подумал: куда направиться? В казарму? В ленкомнату? Там сейчас, в эти вечерние часы, полно людей. Решительно свернул на тропу к вольеру-питомнику.

Прислонившись к проволочной сетке, долго рассматривал белый конверт, аккуратный знакомый почерк. Очень понравилось, что адрес был написан полностью. Не инициалы, а подробно: Рыбину Павлу Антиповичу. Хотя сам концерт вызывал какое-то щемящее, тревожное чувство. Наверно, потому, что слева была нарисована зеленая ваза, в которую сверху с любопытством заглядывала черная змея. «День медицинского работника»… Что за странный конверт она выбрала?