— Я об этом слыхал! И не раз! Но это только красивые слова, которые используют как ширму, знаете, для чего? Для оправдания своей бездеятельности. Не обижайтесь, я сейчас не имею в виду никого конкретно. Однако такие люди есть среди офицеров. Начинаешь с него спрашивать, требовать, а он вот это самое в ответ: воспитание людей — призвание, которого у меня нет. А я в таких случаях говорю: неправильно! Офицер — это обыкновенная профессия, каких сотни. Офицером может быть всякий образованный, исполнительный, волевой человек.

Отступив на шаг, Прохоров выжидательно взглянул на Кадомцева: ну что он ответит на это?

— И все-таки политработа — это призвание, — стоял на своем Кадомцев.

— И все-таки она вертится! — усмехнулся Утяшин. — Громко, но не убедительно.

— Это доказывается не словами, а делом. Работой.

— Ого, это уже вексель! — пошутил Утяшин, и хотя на лице его была прежняя товарищеская доброжелательность, Кадомцев почему-то подумал, что никакой близости у них с Утяшиным не будет…

— Не знаю, не знаю… — в раздумье протянул подполковник Прохоров. — Откровенно говоря, я и сам в этом как следует пока не разобрался. Жизнь дает разноречивые примеры. Вот взять, к примеру, старшего лейтенанта Вахрушева. Первое время, как пришел он к нам, дело прямо драматически складывалось. Вроде специалист неплохой, а с людьми работать — ну никакого толку! Бились, объясняли — все напрасно. Тут уж о призвании и говорить не приходилось. А теперь не узнать. Образцовый командир, прекрасный офицер наведения. Научился, жизнь научила.

— Вахрушев? — вспомнил Кадомцев. — Это, кажется, вчерашний дежурный по части?

— Он самый, — подтвердил Прохоров.

Вахрушев запомнился белозубой улыбкой и какой-то необычной подвижностью.

И еще Кадомцев, помнится, удивился его памятливости. Дежурный только мельком перелистал удостоверение личности Кадомцева, однако успел запомнить каждую страницу.

«До тридцати не женятся либо очень умные люди, либо неудачники», — Вахрушев произнес это с глубокомысленным видом, отдавая Кадомцеву документы.

— По-моему, он любит изрекать афоризмы, — заметил Кадомцев.

— Верно, — рассмеялся командир. — Чаще всего собственного изготовления. На первых порах своей службы выдал «изречение»: «Леса нет — одни сосны, земли нет — один песок, людей нет — одни солдаты». Пришлось ему конкретно указать.

— Ваш предшественник называл это «кузьмапрутковщиной», — усмехнулся Утяшин. — Как вам нравится?

Кадомцев, пожав плечами, промолчал. Мало ли что говорил его предшественник?

— Умел человек анализировать. С принципиальных позиций. — И по тому, как это было сказано Утяшиным, Кадомцев без труда понял: жил тот с его предшественником не очень-то дружно.

— Значит, не зря на повышение пошел. Заслуженно, — сказал Кадомцев.

— Да уж конечно. Заслуженно.

Подполковник Прохоров молча слушал многозначительный диалог своих заместителей; он заметил холодок отчужденности на лицах обоих.

— Ну что ж, прогулялись, поговорили… Рекогносцировку провели. Теперь, пожалуй, пойдем в штаб. Будем знакомиться с документами.

— Подъем!

Не открывая глаз, Кадомцев привычным движением сбросил одеяло, подогнул к животу ноги и резко, по-курсантски, спрыгнул с кровати. И сейчас же зажмурился: прямо в глаза било солнце, заливая комнату ослепительным желтым потоком.

Барак ходил ходуном. За дощатой перегородкой в солдатской казарме слышался топот, приглушенный гомон. Властно покрикивал старшина. Видимо, поднялся он давно — его койка, стоявшая рядом, была аккуратно заправлена, на тумбочке поблескивал вымытый бритвенный прибор с мокрой кисточкой.

На стуле Кадомцева лежала выгоревшая, чисто выстиранная и отутюженная спортивная форма, на полу — резиновые белые тапочки, тоже, очевидно, из БУ. Форма оказалась в самый раз — первый рост, от нее пахло каптеркой: мылом, нафталином и кожаными ремнями.

Подошел старшина — свежий и благоухающий, будто только что из парикмахерской. Кадомцев подумал, что в комнате запаха одеколона он не почувствовал, а тут на крыльце сразу почувствовал. Это потому, что сосняк есть сосняк. Даже самые лучшие духи будут фальшивить.

— Доброе утро, товарищ капитан! — Старшина круто повернулся к строю, сверкнув на солнце надраенными пуговицами.

— Сержант Хомякова! Принимайте командование. — Потом нагнулся к Кадомцеву, пояснил на ухо: — Это наш военфельдшер, а также спорторг. Необыкновенная девушка.

— Это как понимать? — спросил Кадомцев.

— А по всем статям. И по женским и по мужским. Плавает, стреляет, бегает, прыгает и на аккордеоне, то же самое, играет. Дисциплинированная и морально устойчивая.

— Ну, а насчет медицины?

— В курсе дела! — воскликнул старшина. — Это ж ее стихия! Как рыба в аквариуме. Все болезни знает, причем только по-латыни шпарит. А как зубы рвет! Одно удовольствие. Сам испытывал. Правда, болезней у нас тут маловато. Жалуется: практики нету.

Сержант Хомякова, поглядывая на крыльцо, недовольно щурилась. Догадывалась, что разговор идет о ней.

— Начинайте! — кивнул Кадомцев.

Он ожидал, что сейчас будет обычная физзарядка — армейский комплекс на четырнадцать тактов, однако начало получилось иным. Хомякова вышла на середину строя, по-дирижерски вскинула руки:

— И… раз!

В ответ солдаты дружно и, показалось Кадомцеву, радостно гаркнули так, что загудели окрестные сосны:

— Шу-ра!!! Шу-ра!!!

Кадомцев непонимающе взглянул на старшину, тот с гордостью поднял вверх палец:

— Это ее так зовут. Шура Хомякова.

— А зачем?

— Так это же научная метода, товарищ капитан! Для прочищения легких, а также для дачи им максимальной нагрузки. А кроме того, психологический эффект: воспитывается коллективизм. Не верите? А вы поговорите с Хомяковой. У нее специальная книжка имеется. «Спортивная медицина».

Давно знакомый комплекс физзарядки выглядел ново и необычно: плавные, округлые, даже изящные движения, законченность и стройность.

После зарядки Кадомцев сошел с крыльца и побежал вслед за солдатским строем — надо было тоже сделать разминку.

На опушке солдаты повернули в глубь бора по песчаной проселочной дороге, а Кадомцев замедлил бег, подумал и направился налево, тропинкой вдоль берега Марчихи.

Сонная гладь реки поблескивала сизо и загадочно, в ивняках на противоположном берегу запутались клочки утреннего тумана. Тоненько тенькал куличок-перевозчик, будто в мокрых осокорях кто-то бил о камень стекляшки.

На крутом изгибе тропы черемуховый куст обдал Кадомцева холодными каплями росы. В росяных искорках увиделась радуга, и Кадомцев, поеживаясь, вернулся и еще раз, уже с силой, дернул за влажные ветки. Посыпались брызги, и снова на мгновение повис над кустом маленький осколок радуги, вспыхнувший ярко, празднично, как фейерверк.

Тропинка то жалась к кромке берега, то резко, словно испуганно, ныряла в кусты. Кто ее протаптывал и чем объясняются ее причуды? Может быть, весенним паводком?

Пахнуло прохладой, близостью большого плеса. Кадомцев выскочил на крутояр и удивленно остановился, увидев прямо перед собой три спины в одинаковых голубых солдатских майках. Никак рыбаки?

Двое даже не шелохнулись, склонившись над удилищами, третий чуть повернул голову, поднял предупреждающе руку: ближе не подходи! Потом, косясь на поплавок, шепотом спросил:

— Курить есть?

— Нету, — тоже шепотом ответил Кадомцев. — Не курю.

Как они здесь оказались и зачем? Ну зачем — это ясно. Ловить рыбу. Видно, заядлые рыбаки; бывают такие фанатики среди рыбаков. Но они ведь наверняка без разрешения. Кто им мог дать увольнительную, да и по какому праву, когда только что проведен подъем?

— Ну и как, клюет? — громко спросил Кадомцев.

Разом обернулись три возмущенные физиономии, щурились, стараясь разглядеть незваного пришельца: Кадомцев стоял выше их, на яру, из-за спины его било солнце.

Крайний слева, тот, что просил закурить, наконец узнал Кадомцева, положил удилище на рогульку, поднялся, не спеша шевельнул сильными крутыми плечами.