— Вполне возможно, — ответил Станислав и запустил пальцы в длинные волосы. — Я частенько выступаю по телевидению.

«Загибает», — решил Павлик, впрочем с некоторым интересом оглядывая парня. Вспомнил, как самому когда-то пришлось немало помучиться с модной «робеспьеровской» гривой.

— Славик, пожалуйста, прочти что-нибудь такое… острое. — Нина явно предвкушала удовольствие.

Поэт посмотрел на Павлика невидящим взглядом и внезапно выбросил вперед ладони, словно собираясь оттолкнуть Нину и Павлика или оттолкнуться от них.

Взгляд его потух, дрожащими пальцами он стал вытаскивать сигарету.

— Ну как? — заинтересованно спросила Нина.

Павлик вспомнил почему-то одутловатое лицо старшины из питомника, ехидные искорки в его глазах и представил «поэта» под началом старшины Алексеенко. Ему стало весело.

— Буза, — убежденно сказал Павлик.

— Вы подумайте! — Станислав высокомерно вскинул голову. — Какая потрясающая изысканность!

— Уж как есть, — сказал Павлик.

Минут двадцать они молча шли вверх по Пушкинской, испытывая неловкость. Остановились возле старинного особняка.

— Ну вот и пришли, — сказала Нина и придирчиво оглядела Павлика, как мать, отправляющая в школу своего первоклассника, — Павка, а почему ты в форме?

— Да я ж прямо с вокзала.

— Так даже лучше, — сказал поэт. — Это вносит элемент опрощения.

В обширной гостиной Павлик впервые почувствовал себя явно не в своей тарелке. Старинные гобелены, почерневшие от времени бронзовые барельефы, огромный — до самого потолка стеллаж — с книгами в дорогих тисненых переплетах — все это было так непохоже на привычную казарменную обстановку.

Навстречу выкатился взъерошенный краснощекий мужчина, пританцовывая, поцеловал руку Нины, потом, поблескивая стеклами пенсне, принялся удивленно-восторженно разглядывать Павлика.

— Здравствуй, племя младое, незнакомое! Кто же вы будете, симпатичный юноша?

— Солдат, — сказал Павлик.

— Солдат! — воскликнул хозяин. — Вы слышите: солдат! Этим все сказано.

— Между прочим, считает, что неплохо разбирается в поэзии, — ввернул Станислав. — Во всяком случае, в моей.

— О, прекрасно! — хозяин ловко щелкнул пальцами. — Это уже говорит о многом.

Его стали знакомить с присутствующими. Но он почти никого не запомнил, только хозяина, которого звали Марком, и смешливого артиста по имени Савелий. Поэт безотлучно вертелся около Нины, точно был привязан невидимой веревочкой. Он с ненавистью глядел на всякого, кто пытался заговорить с ней, и, если дело доходило до комплиментов, бесцеремонно оттирал соперника острым плечом. Только на Павлика он не обращал никакого внимания, видимо, не принимал его всерьез.

«У него очень удобная шея, — размышлял Павлик, глядя на подвижный кадык молодого поэта. — Длинная, удобная для захвата приемом «бросок через ногу назад».

Все-таки Павлик ухитрился сесть рядом с Ниной, хотя поэт долго лавировал, выбирая место так, чтобы Нина оказалась где-нибудь в углу дивана.

На Павлика почти не обращали внимания, и это его устраивало. Все ждали кофе, который, — наконец, вкатила на столике волоокая девица в брючках клеш. Впрочем, она была довольно стройненькая, и на нее стоило посмотреть.

— По-стамбульски, — шепнула Нина, и Павлик невесело усмехнулся: первые слова, которые она сказала ему в этом доме. Интересно, зачем она пригласила его и в качество кого он здесь присутствует?

Павлик вдруг вспомнил про злополучную десятку, нащупал в карманчике. Нагнувшись за спиной Нины к Станиславу, он предложил:

— Слушай, поэт, может, смотаться за вином?

Славик отбросил волосы со щеки, сказал чопорно, негромко, но так, чтобы слышала Нина:

— Не имеет смысла. Здесь сухой закон. Прохибишен. Впрочем, если у тебя такое желание, можешь угостить. Я не возражаю.

— Пижон… — беззлобно усмехнулся Павлик.

Кофе по-стамбульски был нестерпимо горьким, слегка солоноватым, к тому же запивали его холодной водой.

Говорили о разном. О японском искусстве «экибана», о новом романе Або Кабе, спорили о жанре древнеиндийской книги «Кама-Сутра»: философский ли это трактат, или «пособие по технологии брака».

Все это едва доходило до Павкиного слуха, словно был он отгорожен от собеседников толстым витринным стеклом.

Разговор незаметно перешел на проблемы женской эмансипации. Вернее, на взаимозависимость эмансипации и творческого процесса.

Какой-то моложавый мужчина с бородкой лопаточкой очень складно и гладко говорил о том, что творчество, как ничто другое, способствует подлинному раскрепощению женщины, только творчество поднимает ее вровень с мужчиной. Вот почему актрисы, поэтессы, художницы — как правило, люди, лишенные узости мещанских взглядов, духовно смелые, последовательные, щедрые сердцем.

— Творчество и свободная любовь — вот что окрыляет женщину! — вставил Станислав. — Не забывайте — эти понятия не существуют одно без другого.

— А мораль? — воскликнула девица в брючках.

— Мораль — элемент сознания, которое непрерывно развивается. Следовательно, мораль не есть что-то застывшее. Она тоже развивается.

«Не дурак, — подумал Павлик. — Ловко закручивает на поворотах. Только непонятно, куда гнет?»

— Развиваю первый тезис, — продолжал поэт. — Женщина, инстинкт женственности дает начало жизни, а значит, и творчеству. Прежде всего творчеству. И если хотите, творческий успех приходит к женщине только тогда, когда она в полной мере, всем своим существом ощутит это великое животворящее начало. Познает в себе самку, если хотите. Вот, например, Ниночка Белоконь…

— Не ври, — отчетливо сказал Павлик.

Поэт запнулся, наступила пауза. Все повернули головы в сторону Павлика, все смотрели удивленно, только девица в брючках заговорщицки подмигнула Павлику. Поэт зябко поворочал жилистой шеей и снова открыл рот.

— Не ври, — еще громче сказал Павлик.

— Что это значит? — поэт вытаращил глаза.

— А то, что — знай меру.

Первой не выдержала негласная Павликова союзница, за ней засмеялся артист Савелий, потом — все. До слез смеялся хозяин, чем-то очень напоминавший взъерошенного дикобраза, которому в шутку надели пенсне. Вытирая слезы, он приговаривал:

— Я же говорил! Говорил: солдат! Молодчина!

Лицо поэта сделалось пятнистым, задергалось веко на правом глазу:

— Я требую объяснений, ефрейтор!

И вышел из гостиной, по-журавлиному вскидывая длинные ноги. Павлик пошел следом. Едва он скрылся за портьерой, как поэт накинулся на него.

Он толкнул Павлика в грудь. Но тот перехватил руку, дал легкую подножку и через бедро, плашмя, бросил поэта на пол.

— Тоже мне поэт, — презрительно сказал он. — Лучше бы голову помыл. Дегтярным мылом.

Станислав взвился с пыльного ковра и опять замахал кулаками. Но через секунду снова оказался в горизонтальном положении. На этот раз Павлик приложил его так крепко, что парень потерял ориентировку и, вскочив, разъяренно кинулся совсем в другую сторону. Из-за портьеры появились встревоженные лица гостей. Марк схватил за плечи неугомонного поэта, придержал, вразумительно успокаивая:

— Ну куда ты, Станислав, куда? Ты же видишь: самбист. Он может нарушить тебе систему дыхания и даже кровообращения. Смирись, гордый человек.

Отыскав свою пилотку на вешалке, Павлик, чувствуя неловкость, сказал Марку:

— Вы уж извините… Я слушал ваши умные разговоры. Я терпеливый человек. Но, знаете ли, всему бывает предел…

Павлик шел по оживленной вечерней улице, не видя тротуара под ногами, не замечая прохожих, наталкиваясь на встречных.

Он понял истинную причину своих неудач. Понял, что не в обстоятельствах вовсе дело. А в собственной непоследовательности.